Степан Разин. Книга вторая - Степан Злобин

— Дело великое, ждать-то невмоготу, князь Никита Иваныч! — пояснил он причину своего приезда в приказ. — Разорение пришло на меня…

Одоевский отвел в сторону косой взгляд. Старый боярин славился алчностью, и разорить его было не так легко: по всем концам просторного Русского государства лежали его земли — пашни, леса и широкие невспаханные пастбища. У Богдана Матвеевича были свои рудные промыслы, реки и озера с рыбными ловлями, табуны коней и стада овец, поля, засеянные коноплею и льном; житницы его ломились от хлеба, и при нужде он мог накормить в осадный год несколько городов. Он продавал иноземным купцам пеньку, мед, воск, кожи, поташ, смолу, деготь.

— В чем же твое разорение, боярин Богдан Матвеич? Чем могу пособить?

— Черемиса ворует, боярин… Ветлужская черемиса напала на будны майданы в лесах, разорила станы. Приказного моего человека сожгли в печи, двести бочек готового поташу в реку выбили, смолу отвезли на остров и всю истопили огнем — сожгли вместе с бочками… А у меня весь товар запродан иноземным купцам. Вот-вот голландец приедет ко мне за товаром… А прошлый год были нужны деньжишки, я их вперед взял… Купцы с меня станут искать за убытки, а мне-то где взять!.. Разорят!..

— Беда на тебя пришла! — сочувственно сказал Одоевский. — Да с чего же безбожники на тебя воровство такое затеяли? — спросил он, сам хорошо зная все это дело.

Уже года три подряд в приказ Казанского дворца наезжали черемисские ходоки — староста с двоими десятскими, богатые черемисы. С боярином Хитрово у них была тяжба в течение нескольких лет из-за того, что боярская вотчина в царской жалованной грамоте была писана вместе с лесами, в числе которых была небольшая, священная для язычников роща в излучине реки. В царскую грамоту эта рощица попала по явному недоразумению, из-за отсутствия точных чертежей. Леса и земли боярина Хитрово охватили ее с трех сторон. Черемисские посланцы через приказ Казанского дворца добивались того, чтобы царь указал выключить рощу из боярских владений. Они ходили уже несколько лет подряд по Москве, приносили в подарок приказным людям и боярам меду, пушнины. Одоевский и сам носил шубу, привезенную черемисами, сам целую зиму ел черемисский мед. Когда в прошлом году ему довелось беседовать с черемисскими ходоками, он посоветовал им ладить добром с самим боярином Хитрово, законным владельцем лесов. Черемисы несли дары и Богдану Матвеевичу, и его приказчикам, для которых спор о роще стал выгодным источником получения доходов.

— Видишь, жалуются, что будными станами мы все их леса на поташ повыжгли, золой повывезли и у них-то лесов не останется скоро, — пояснил Хитрово.

— Так твои же леса, не их. А чай, просеки рублены?! — словно бы удивился Одоевский.

— Поди, разбери, где там просеки! Лес-то дремуч. Ныне просеку вырубил, завтра, глядишь, заросла! — сказал старый боярин. — Межеваны были леса, да чего-то они не поладили там с моими приказными.

Одоевский хорошо понимал, «чего они там не поладили».

— Какая-то роща языческа, что ли, у них там была, — подсказал Одоевский.

— Была, — согласился гость. — Ну, добром бы сказали ту рощу не трогать! А кто ж ее знал, что таков пожар из-за нее загорится!.. В чем у них спор, я и сам не ведаю. А ты ведь помысли, злодейство какое: человека в печи сожгли!.. На куски порубили — да в печь. И сгорел, как полено!… Лучший поташник был во всех вотчинах!

— Чего тебе было ту рощицу не уступить! Язычники за нее небось не жалели бы лесу. Раз в сотню больше тебе отвели бы добром, полюбовно, — сказал Одоевский.

Он знал, что в прошлом году черемисский староста предлагал за каждое дерево этой злосчастной рощи по пятьдесят деревьев в другом черемисском лесу. Но приказчик Хитрово требовал сто деревьев за каждое дерево.

— Я бы лишнего с них и не взял, да приказный корыстлив. Они, мол, боярин, говорят, что с той рощицы пчелы меду несут. А мы с них и воску возьмем! Их староста, черемисский, мне сам говорил: «За каждое дерево сто дадим! Перво дело, что в роще и деды и прадеды наши молились!» Он сказал, а приказной мой не стерпел — стал секчи их леса. Да сколько он там насчитал дерев, я не ведаю, право, сто аль больше за каждое дерево, только взбесились, пришли черемисы с дубьем, с луки-стрелы, учали гнать мужиков. Налезло их целая тьма. Мужики подалися назад, а приказной огнем распалился, стал бить черемис из мушкета. Поранил ли, нет ли — не знаю, а озвереть — озверели. Кинулись бочки с поташом крушить топорами, рассеяли по лесу бочек триста… Поташник мой тогда осерчал: в одну ночь половину языческой рощи срубил за дерзость… Должно быть, за то у них и пошло. Да ты сам подумай, боярин Никита Иванович, ведь зверство какое: за дерева человека пожечь! — возмущался корыстный старик.

— Язычники, боярин! С язычников много ли взять! — сказал Одоевский, с тайным злорадством отметив, что корысть не ведет к добру. — Чем же теперь я тебе пособлю, боярин? Ведь человека, который сгорел, не воротишь.

— Не в чудотворцы тебя звать приехал, боярин Никита Иваныч! — раздраженно сказал старик. — Человека с того света кликать не стану. Ты мыслишь — от старости Матвеич уж из ума вовсе выжил?! Ты черемису свою усмири!

— Какая ж она моя, боярин, помилуй! — отозвался Одоевский.

— Казанскому воеводе указ напиши, чтобы высылку выслал на черемису, — потребовал Хитрово. — Не то уж я стал не хозяин в моих лесах. Показать им боярскую крепкую руку! А не покажешь сейчас, то и пуще в дерзость придут. Уж тогда не уймешь их дву сотнями стрелецкого войска. Пойдет, как намедни в башкирцах, пылать…

Одоевский покачал головой.

— Помилуй, боярин, — откликнулся он. — Повсядни приказчики сварятся с мужиками на межевых делах. Тот с русскими не поладит, тот с черемисой, с мордвой… Не царское войско вздынать нам повсядни! Мыслю, довольно тут будет твоих людей с сотню выслать, и весь мятеж, как метлой, пометут! Не то и дворовых боярских доволе. — Одоевский взял со стола столбец — отписку казанского воеводы князя Урусова. — Вот ныне прислали, — сказал он. — Пишут нам из Казани: свияжские чуваши убили ясашного приставка, ясашный сбор — соболей и лисиц — по рукам расхватали назад да в леса подались!.. Неужто на них посылать воеводскую высылку? Мы их пуще ожесточим так, боярин. С месяц-два проживут в лесу и назад приберутся, челом бить в своей вине государю. Заводчиков выдадут головой, ясак[22] соберут — и все подобру потечет, как река… А ведь тот приставок — человек государев, и ясашный сбор — государево дело. А вышли на них стрельцов — станут засеки строить, смутьяны найдутся, стрелы, пики пойдут ковать, и покоя от них не жди.

— Сам ты молвил: ясак принесут. А мне кто поташ воротит?

— И высылку выслать — поташ не сберут, коли в реку спустили, боярин, — возразил Одоевский.

— За то мне иным товаром заплатят. Купцы прибегут — скажу: поташ потерял. А взамен им продам воску, рухляди мягкой — лисиц али белку… — не унимался Хитрово.

«Царским войском тебе собирать-то лисиц да белок!» — подумал Одоевский.

— Я бы и рад пособить в твоих бедах, боярин, — сказал он, — да, вишь, у нас и опять непокои: слыхал ты, что на Дону думного дворянина Евдокимова вор Стенька злодейски убил? Черкасском ныне вор завладел, то и гляди, что сызнова встанет на Волгу. Того для от государя указ: всем воеводам по Волге держать наготове ратных людей для высылки против воров на низовья. Стоял у меня зимою в Казани полк головы Лопатина, да ныне уж вышел он на низа. А иных стрельцов и прочих ратных у меня лишних нет… Либо, боярин, дворовых туда посылай, а не то погоди до осеннего времени, сами придут поклониться. А не придут, то и я тебе осенью ратных людей отпущу…

Старый боярин обиженный поднялся с места.

— Кабы твоя была вотчина в разорении, ты бы не так судил, Никита Иваныч! Ты к государю дошел бы со своею нуждишкой… А на мою у тебя и полсотни стрельцов лишних нет!.. Не хотел я в печали тревожить своими заботами государя. А ты пособить не можешь — дойду до него!..

— Напрасна обида твоя, боярин! — сказал Одоевский. — Знать, год удался таков воровской! — усмехнулся он. — Годами идет урожай — когда на чеснок, когда на малину. А ныне, вишь, на ворье урожай. Потому и ратных людей не даю. А государю, в его великой печали, мы и с державными нуждами ныне стараемся не докучать. Тут — как совесть твоя дозволит, боярин! — сказал Одоевский на прощанье.

Хитрово уехал.

«Полезет к царю со своим поташом! Терпеньишка нет. Державных забот разуметь не хочет, корысть его так ослепила. А ведь велик человек был…» — с сокрушением подумал Одоевский о Богдане.

Никита Иваныч знал, что государь по такому делу не станет слушать Богдана. Около четырех месяцев уже государь отказывался от всяких дел, погруженный в печаль, размышления, чтение и церковные службы…

В январе неожиданно заболел и умер в юном возрасте любимый сын государя, наследник престола Алексей Алексеевич[23]. Знавший несколько языков, изучавший науки, способный, живой, он был надеждой царя. И после его неожиданной смерти, угнетенный, убитый горем царь не хотел заниматься никакими государственными делами, тосковал и вздыхал, молился, забыл любимые потехи и развлечения. Сокольничий двор был в забросе. Над дворцом царила печаль. Царь ходил ко всем церковным стояниям, служил панихиды, в слезах падал на пол, когда священник во время обедни поминал «новопреставленного наследника царевича Алексея».