Под чужим небом - Василий Стенькин

Таров назвал адрес. Извозчик пошевелил вожжами, почмокал губами, и гнедая кобылка резво побежала, цокая подковами по булыжной мостовой.

— Откуда родом-то, отец?

— Мы-то? Мы — волгари, ваше благородие, — ответил извозчик, не оборачиваясь.

— Давно живете здесь?

— Мы-то? Почитай полвека. Сперва дорогу строил, много нашего брата было тут. А потом вот свое дело завел...

— Семья большая?

— Сам, старуха и дочка. — Старик по-сибирски сделал ударение на последнем слоге. Видимо, здесь уже усвоил такое произношение. — Она у нас хворая, умишком слабая... Божье наказание...

— Трудно, наверно, живется?

Извозчик обернулся и долго смотрел из-под рыжих мохнатых бровей на необычного офицера.

— По пословице, ваше благородие: служил три лета, выслужил три репы — а красной ни одной! Концы с концами сводим... Покойный отец, бывало, наказывал: помни, сынок, главные дела жизни: молись, терпи, работай. Стараюсь исполнять родителев совет.

Разговор с извозчиком натолкнул на размышления о том, какие изменения произошли среди эмигрантов за время его десятилетнего отсутствия. Он вспоминал о встречах со знакомыми по белой армии, о беседах с Рыжухиным. Ему показалось, что былая враждебность к Советскому Союзу как бы притупилась, уступила место сочувствию. Кое-кто, особенно рядовые семеновские солдаты, откровенно, не стесняясь, высказывали гордость за свою родину и даже готовность принять участие в боях с фашистами. По слухам, в Харбине возникли союзы за возвращение на Родину. Раньше этого не было. За хитрыми присказками тоже чувствовалась невысказанная тоска по родным краям...

Остановились возле красивого двухэтажного здания. Таров, тронутый бесхитростным рассказом извозчика, протянул ему бумажку в десять даянов и отказался от сдачи. Эта сумма значительно превышала стоимость проезда. Старик был ошеломлен. Он не мог сдвинуться с места и беспрерывно кланялся, пока Ермак Дионисович не скрылся за массивными дверями подъезда.

Здание, как выяснилось, принадлежало Квантунской армии. В нем была гостиница для офицеров.

Стоящий в вестибюле постовой небрежно взглянул на документы Тарова и показал, как пройти к администратору. Пожилой унтер-офицер-администратор Ямото — с широким болезненным лицом безучастно выслушал объяснение Тарова и провел в одноместный номер на первом этаже.

Вечером Ермак Дионисович дважды поднимался к Семенову, но комната генерала была закрыта. Таров принял ванну и рано лег в постель: читать было нечего, выходить на мокрый снег не хотелось.

Встретились назавтра. Генерал приветливо поздоровался с Таровым, поздравил с присвоением офицерского звания, предложил сесть. Но от внимания Тарова не ускользнуло: Семенов был не в настроении, беспричинно хмурился, тяжело шагал по скрипящему паркету.

— Как доехал? Устроился?

— Все в порядке, ваше превосходительство, — отвечал Ермак Дионисович, продолжая стоять навытяжку.

— Не сдержал слова Янагита, — сказал Семенов, покачав головой. — Обещал капитана, а присвоил поручика.

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

— А ты не снимал бы нашу форму. Ты же капитан русской армии.

— Не хочется быть белой вороной.

— Тоже верно. Ну, садись, рассказывай.

— Вроде ничего нового нет, — сказал Таров, — опускаясь в глубокое кожаное кресло, напротив генерала. Он с нетерпением ждал, когда Семенов сообщит о цели вызова в Синьцзян.

— Ты мне вот о чем расскажи: какое настроение у твоих коллег. Готовы ли они к войне с большевиками?

— По-моему, нет, ваше превосходительство. Я заметил, офицеры все чаще стали высказывать опасения за судьбу Японии; строить догадки, что случится с их страной, если Россия, одержав победу над немцами, придет на помощь своим союзникам.

— Именно такой ответ я боялся услышать. За то люблю тебя, что говоришь правду. — Семенов, опершись о подлокотники, с усилием поднялся. Он был в полной форме. Заложив большой палец за борт кителя, прошелся до порога и обратно.

— Это худо, капитан. Это означает, что звезда нашего счастья повернула на закат. — Он стоял перед Таровым широко расставив ноги.

Ермак Дионисович понимал: надо полагать, есть серьезные причины, беспокоящие Семенова, а сообщение об упадке воинственного духа японских офицеров — лишь предлог для проявления тревоги, вызванной начавшимся крушением несбыточных генеральских надежд.

— Ох и противно ломать шапку, выпрашивать милостыню, — сказал атаман и поморщился, будто от зубной боли. Он снова сел в кресло, опустил голову и прикрыл ладонью глаза. Долго молчал.

— У меня завтра встреча с императором, — сказал наконец, опуская руку на колено. — Будешь за переводчика. Ты у меня один остался... Живого императора видел когда-нибудь? — спросил атаман, горько усмехаясь.

— Не приходилось, ваше превосходительство.

— Увидишь. Плюгавенький, а все-таки император. — Семенов опять поднялся и зашагал по комнате. Таров тоже поднялся. — Пока я помогал Пу И занять трон, он бросал подачки с царского стола. Теперь зазнался. Желает восстановления цинской династии, мечтает стать владыкой всего Китая. Видите ли, чувствует себя виноватым перед душами предков... Пятнадцать лет тому назад, когда Чан Кай-ши предпринял наступление на север, Пу И призывал своих генералов крепить дружбу с Семеновым, объявлял нас «клятвенными братьями». «Поддерживайте друг друга, — взывал он. — Только этим путем вы добьетесь победы над красными». А нынче морду воротит, мальчишка. Ладно, отдыхай, посмотри столицу. Неплохой город.

Таров походил по центральным улицам, заглянул в магазины, осмотрел памятники. Город и впрямь был прекрасен.

В отличие от Харбина, в Синьцзяне было заметно больше японцев, особенно военных. Как видно, здесь они чувствовали себя увереннее. Китайцы, русские и вообще европейцы встречались редко. Ермака Дионисовича всюду принимали за японца. Причиной тому была, вероятно, не столько его внешнее сходство, сколько офицерская форма.

В букинистической лавке Тарову удалось купить томик стихов Брюсова. Книжные магазины всегда были слабостью Тарова: он не мог пройти мимо них, как бы гадко не было на душе; по ним судил о каждом новом городе, в который попадал.

Вечером запоем прочитал сборник, и стало невыразимо грустно. Вспомнилось все, что оставил на родине... «И вдруг таким непостижимым представился мне дом родной. С его всходящим тихо дымом. Над высыхающей рекой».

Будто для него были написаны эти строки, для его нынешнего настроения. В этом, наверное, суть настоящей поэзии!

И лишь засыпая, Таров вспомнил о разговоре с Семеновым.

«Наше знакомство с Семеновым в «Метрополе» определяет все последующее покровительственное и доверительное отношение атамана ко мне, — думал Ермак Дионисович. — Как он тогда говорил в Дайрене? «У меня такой характер: если я поверю человеку, то на всю жизнь». И потом: «Ты не льстишь, не лебезишь, рубишь правду-матку...» Вот и сегодня угодил, сказав правду о японских офицерах.

Утром Таров появился в вестибюле минут за сорок до назначенного срока. Генерал спустился через полчаса. Его круглое, мускулистое лицо было чисто выбрито и припудрено, усы лихо накручены. Но бессонная ночь оставила свои следы: одутловатость, мешки под глазами, морщины на щеках, воспаленные веки. Семенов суховато поздоровался с Таровым, вышел к подъезду и закурил.

Подъехала легковая машина с японскими опознавательными знаками и уже знакомыми Тарову улицами доставила их к императорскому дворцу. Это было удивительное, белокаменное сооружение, похожее издали на восковое. В нем соединялись лучшие черты западных и восточных архитектурных стилей: легкие портики, точеные колонны, покатая крыша с загнутыми, как у буддийских храмов, углами. Изящно, строго, без вычурных украшений.

Началась долгая процедура проверки документов, выписки пропусков и прочие формальности. Охраняли дворец японские солдаты.

Наконец, их ввели в приемную императора Пу И. Каково же было удивление Тарова, когда навстречу им вышел длиннолицый и худощавый человек, на вид лет тридцати, в цветастом шелковом одеянии наподобие халата и в желтой шапочке.

Ермак Дионисович стоял позади атамана и старался добросовестно копировать все его жесты и движения. Семенов, видать, хорошо освоил церемониал представления императорской особе. После этого император и генерал одну-две минуты обменивались любезностями, не скупясь на самые высокопарные выражения, и уж только потом расселись на мягком ворсистом ковре возле низкого столика, богато инкрустированного редкими камнями и перламутром. Несмотря на изысканные комплименты, в отношениях между Семеновым и Пу И сразу же почувствовалась натянутость.

— Прежде всего я хотел бы, ваше величество, сердечно поблагодарить вас от своего имени и от имени русского воинства за то, что в поворотные моменты истории вы не оставляли нас без великодушной помощи и высочайшего внимания. — Пока Семенов произносил эту заученную фразу, смуглое лицо его все больше темнело, покрывалось бурыми пятнами. Таров перевел. Император улыбнулся, выпростал руки из широчайших рукавов.