Грех (сборник) - Захар Прилепин

Белые сны

Июль был смугл, но август бел,и белы были сны.Весь мир бледнел или седел,как будто белены поел.И было нам не по себеот этой белизны.

Как привидение бела,прикрывшись скатертью,ты, кошкой выгнувшись, спала,и просыпаясь, мило зла,проклятья комарам слала,смешно и матерно.

Во сне кружилась голова,и что-то давнее…Дышала ты едва-едва,нещадно растрепав диван,вчерашний выветрив дурмансвоим дыханием.

Ладонь твоя мою звала,как птица ищет корм,как жаждет дождь иссохший злак,я руку дал, хоть ты спала,свою ладонь в мою вплелаи нежно, и легко.

В беспепелье тобою выжжен,вживался в трепет глаз.В любви твоей – в болотной жиже,в любви твоей – в небесной выси.И в линиях судьбы и жизнистекался пот у нас.

От ветра дым паникадильныйпроник в раскрытое окно.А птицы по столам ходили,и наше выпили вино.

Я потерял спички. Коробок потерял, говорю.Потерял ощущение бренности, гибельности бытия.Наглый, словно сорняк, стою на мокром ветру.Счастье, как ты велико. Куда мне спрятать тебя?Нет ощущения холода, слякоти. Пеленаветра, тумана и снега не настигает меня.

Что-то крошится в ладонях. Кажется, это зима:бесится, но не слышна, будто в немом кино.Не принимаю к сердцу. Не научусь принимать.Очень хочу принять, но сердце как тот щенокглупо сидит в углу, в лужице на полу.То он полижет живот, то он почешет скулу.

Сердце, где ты и что ты? Ты что же, вовсе нигде?Не знаю твоё биение, не чувствую тяжесть твою.Господи строгий Боже, как же ты не доглядел,что я стою, улыбаясь. Даже, что просто стою.Нет ощущения времени. Тёплый, безумный, живой –вижу сплошное счастье. Куда мне столько его.Стыло, я знаю, стыло. Я знаю и не могувпустить в себя хоть на атом чёрную синеву –гарью пропахший вечер – город в грязном снегу –гибельность этого сердца – этого ветра звук.Я не умею больше ни миловать, ни корить.Что мне просить у Бога? Разве что прикурить.

Если в электричкесидя друг напротив другамы прижмёмся к обмороженному стеклу щекамиипостараемся соединить губыто на стекле останется бабочкаана наших щеках рисунок пальцев всехжелавших узнать куда едем

Я не ведаю, что творю,я тебе о любви говорю.В светофорах мигающий красный.Этой ночью дурною заразнойконтиненты идут ко дну.Разве я при этом усну…В светофорах мигающий свет.Пропускаю помеху справа.Пропускаю целые главы,а конца в этой книге нет.Как в бреду улетаю в кювет.Ах, мигающий красный… алый…Тёмно-розовый… огневой…Словно сердце движенье встало.Бледный месяц как часовой.Опалённая тень красноталадай понять им что я живой.Я не ведаю что творю.Я тебе о любви говорю.Ты родная, ты рядом одна.Ты мне тысячу лет как жена.

Зимний пляс

Снегири в одеждах алых.Косари в рубахах белых.Боль в натруженных суставах.Жар в руках остервенелых.

Косари одежды сняли,на телах озноба синь.Парусами обрасталимачты сосен и осин.

Пью истомы сок солёный,мне ни тошно ни легко.Прохожу хмельной и сонныйпо закату босиком.

Коли бос – идёшь и пляшешь:пятки обжигает жуть.Косари, рубахи снявши,Снегирей в закате жгут.

Я всё ещё надеюсь: как ребёнок,разбивший вазу, в ужасе притихшиймечтает, чтоб она сама собоюсрослась и промостилась на серванте.

Читая книги, всё ещё мечтаю,и всё ещё уверен в том, что жизньи смерть между собою разрешатся,и я – один – останусь ни при чём.

Я всё ещё надеюсь, и надежда,не ластит, а, скорее, чуть горчит.

Стенька Разинлениво наблюдал пчелиную суетупчелы вились возле его головыс выжженными ресницамии медовым соком на коже

Пчелы вилисьвозле его головы насаженной на кол

так схожей с цветкомцветком на стебле

Помнишь, барин, как ты вместе с намина Купалу баловал с огнём?А когда ты прыгал через пламяТо прожёг штаны и барский дом.

Помнишь, как загнали в сеть русалок,и потом таскали за хвосты,чтоб не завлекали деток малыху воды.

Помнишь, тили-тесто замесили,возвели чудесный дили-дом,салом-по-мусалам закусили,бляху-муху хлопнули при том.

Нынче ж, барин, раннею весноюпо реке с казнёнными плоты,а вон тот, удавленный кишкою,это – ты.

Мальчики направо – ну их к чёрту.Девочки налево – там, где сердце.На разрыв аорты воет рота.Матушка попить выносит в сенцы.Клюнул жареный петух туда, где детствозаиграло, и забил крылами.Нам от мёртвых никуда не деться.Кто здесь в рай последний – я за вами.В небе морось, в мыслях ересь, черездень ли, два отслужат здесь обедню.Сохранит твою глазницу или челюсть,ил речной, отец дурной, приют последний.С каждым взмахом петушиного крыла,раскрывается нехоженая мгла.Матушка попить выносить нам,ковшик бьёт как в лихорадке по зубам.

ошалевшиена усталых коняхв запахах тревожного июльского солнцасырого сукна и потавъезжаем в селение

испуганные крестьяне выносят хлеб-сользаранее знаячто висеть нынче их барину(кричавшему вчера: «На конюшню!»а сегодня: «Я ль вам отцом не был?»)висеть емуза ребро подвешенному на воротах

и неразумные крестьянекрестятся и прячут девок на сеновалахне зная что волюподаренную имне купишь хлебом-солью

и не догадываются что к вечерувыбегут девки в ужасеиз подожжённых нами сеновалови остужать мы их будемобливая из вёдер колодезной водой

и будут вздрагивать от жары и визгапугливые конии перепадёт нам завтра от батьки за непотребствозато зарево будет видно даже из Астрахани

Воет, в кровь задрав ногти вся дремучая рать.Мясорубка до ночи или бойня с утра.Тяжкий сумрак, как нелюдь, жадно смотрит в глаза.И пустыня не внемлет. Да и что ей сказать.Ошалевшие други цедят трепетный мёд.Из красавиц в округе только смерть берёт в рот.Не найти ни барана, ни новых ворот.Отступать ещё рано. Неохота вперёд.Здесь сидим. Чешем рёбра. Рты кривим. Ждём приказ.Золотое отребье! Ребя! Бог помнит нас!Вот наш ангел на небе. Только он косоглаз.Солнце светит так ярко… как дурак без порток.Добежим или вряд ли? Ну-ка, кинь пятачок.

Из заоблачной сини машет белый платок.

…Знаешь как её имя,как бродили босыми,обнажёнными плыли,разнесло на быстрине…

Я всё знаю, браток.

Иногда я думаю: возможно всё случилось иначе и ныне происходящеелишь клочья посттравматического бредабрызги разорвавшейся памятихолостой ход остановленного разумаБыть может той веснойлёжа с автоматом в мёрзлой и мерзкой грязи усыпанной гильзамибыть может тогда – спустя три часа –когда выстрелы утихлии все побрели к развороченной как кулёк с новогодними подарками колоннея не встал и остался лежать уже леденеяи корявого меня втащили в кузови чтобы вырвать из рук автомат упёрлись ногойв твёрдый живота мне было всё равноИли быть можетв той зимней авариия не стал равнодушно разглядыватьзамысловатые узоры лобовикаи остался сидетьс въехавшим в грудную клетку рулевымтупо открыв рот и вытаращив глаза

Но скорее всего в деревне где я родился и не был такдавно –если попасть туда незаметнонеизвестно как очутиться там соглядатаемпритаившимся за деревьями у жёлтого нелепого дома –в той деревне я увижу белобрысого мальчика с тонкимирукамиразглядывающего цыпляткоторый конечно же не я не я и мной быть не может

У меня от скуки нервный тик,мне воротит скулы собственный вид,я болел всё утро,сейчас – затих.Из примет:я ужедвадцать лет не брит.

Я гадаю по гущетемноты и дряни,в голове моей дури – хватит троим.Сплюну на пол, потомотражусь в стаканеи доподлинно вспомню: я родился таким.

Разлюбил стихи, перешёл на прозу.Когда встретишь меня – улыбайся сразу:если я могу зубамиизвлечь занозу,я порву зубамии тебя, зараза.

Словно раб на галерахкрутил педали.Не играл в офицера –носил свою лычку.Пил без меры, ну, да –но и то едва лижить мешало другими вошло в привычку.

Иногда был желчен,и всё напрасно.Обижал двух женщин,и так вышло, что сразу.Был брезгливым не в меру: за перила не брался.Красный галстук былмой последний галстук.

Я стою на свету.Хотя был под прицелом.Пусть собака лает, и погонщик гонит:у меня случался такой жар тела,что Господь согревал надо мной ладони.

Сегодня на улице тихо снежит,поэтому я буду долго лежатьи вспоминать как куда-то бежитнекто Захар, старший сержант.

Теперь у меня есть смешная привычка,чтоб раствориться в счастье своём –крикнуть себе, не громко, но зычно:рота, подъём, бля! Рота, подъём.

Комроты был брит и здоровьем мерин,но склонный к лирическим разговорам.Я тоже мог бы стать офицером,сейчас бы как минимум был майором.

Тяжесть оружия, запах казармы,плац, КПП и прочий пейзаж,понты, злые горцы, тупые базары –на самом деле всё это блажь.

Я очень редко имею настройвспоминать про радости строевой,вспоминать про прелести огневой,кирзачно-разгрузочно-гулевой.

Впервые я видел вблизи генераласпустя двадцать лет, как снял свою форму,зато остального всего хватало,того, что осталось – не мажу чёрным.

Как елось, как пелось, как драилось, брилось,как не просыпалось, как крепко спалось,коптилось, молилось, себя не стыдилось,бедою прикинулось. И обошлось.Как маршировалось тогда на плацу нам –всё вроде не снилось, а кажется сном.Сыграй мне, горнист, тыловую канцону,а всем остальным сыграй: рота, подъём.

Расскажу, раз дали слово,с кем встречался на Покров.Помнишь Толю Кобенкова?С ним был Гена Русаков.

Сделай музыку потише,я ещё не досказал.За столом был Боря Рыжий,Ваня Волков разливал.

На земное притяженьепух летел с тяжёлых крыл.Значит, был там Маркин Женя,И Кабанов Саша был.

И давали, соловея,буриме и гопакатри, наверное, еврея,три, быть может, русака.

Алю мяли, брагу пили,после вдоль и вглубь землипоспешили, наследили,за собой не подмели.

Сорок тысяч разных строчек,ветку хвои к декабрюя смету в один совочек,себе чаю заварю.

Колокольчик беззаботный,не заманивай меня.До свиданья в преисподней,до видзения, родня.

Я куплю себе портрет СталинаТри на триВ подсобке закрытого на вечный ремонт музеяУ сторожа, который ничего не помнитНе помнит даже Сталина

Я куплю себе портрет Сталина – Трубка, френч, лукавый прищур – Блядь дешёвая купит Рублева – Бить земные поклоны и плакать – Все шалавы закупятся дурью –Все набьют себе щёки жалостью – Плохиши, вашу мать, перевёртыши – Я глаза вам повыдавлю, ироды – Эти гиблые эти мёрзлые – Эти вами ли земли обжитые?

Нераскаянный на развалинах – Пращур внуков моих растерявшихся – От огней святорусского табора – Я куплю себе портрет Сталина – Гадом буду, я сниться вам стану – Здравствуй родина! Мы – твоё стадо

Мы и быдло тебе и паства – Мы тебе приготовим блюдо – из двух тысяч годин бесстрашия – Жри, собака! заплачено кровью! – Разворована наша житница –Едет на бок седая кровля – Неприступные наши ворота – Разодрала как рот зевота – Хахаль твой ходит гоголем-моголем – Достоевская моя родина – Роговица глаза оленьего – Злыми псами кишок твоих вырвано

Ах, шалавы иконописные – поднимите свои бесстыжие – свои юбки цветные алые – свои очи как Бог уставшие – свои головы дурьи рыжие – Ах, поэты мои рублёвые – сколько ереси в вас это надо же – Мои девочки беспонтовые – Мои мальчики бесшабашные

Павел Васильев – Иван Приблудный – Борис Корнилов – Осип Мандельштам

– Приходите ко мне мои близкие – Будем есть с вами чёрные ягоды – Я прошу вас о понимании – Я несу вам просьбу о милости – из моей поднебесной волости – Имена ваши – в моём имени – Наша родина – нам заступница – Выше, взоры и тише, музыка – Начинается день поминания

– Я куплю себе портрет Сталина –

Неотвратимо, будто в ад,тоска гнала шпану на площадь,где колобродит Коловрати Пересвет Ослябю точит.

Но там ковшом разрыли рвы,ко рвам сгоняли обречённых,и у небесной синевыстал привкус горестный и чёрный.

С тех пор здесь стыть и волчий гай,душа томится белым снегом,и едет к чёрту на рогакак лошадь с мёртвым печенегом.

звук колокольчиказапах цветовтыв одиночестве танцующая вальсна холметвои ножки так соблазнительны

самый светлый сон мне приснилсяв трясущемся грузовикегде я затерялся среди трупов людейрасстрелянных вместе со мною

Какое жуткое стремленье –Не встретить телом тот ожог,что как корявое растеньеиз пасти вырвет смертный вздох.

Вкус пороха коснётся праха,настигнет сердце пустота.Играй, мой сын, не ведай страха.мы здесь с тобою навсегда.

Я не хочу победы в этой войне,кому нужны проспекты в чёрном огне.Всем сразу станет хуже – только не нам.Не зли царь-пушку, слушай – жми по газам.

Держите лица, бесы, подальше от нас,иначе лица резко станут без глаз,и будет вовсе нечем вам посмотретьв каком обличье нынче пришла ваша смерть.

Сержант ваш Пеппер, что же – а наш Костолом,он все вопросы может ставить ребром,и если ты вдруг зарвался – тебе, брат, пора –иначе есть все шансы уйти без ребра.

Здесь смерть едва ли можно читать по слогам:открыл свой рот и, Боже, она уже там,а тех, кто нам не рады – я не виню:всех мёртвых ждёт награда – встретить родню.

Я не хочу победы в этой войне,Я не люблю портреты в чёрной кайме.Станцуют шуба-дуба дети трущоб.Харон, греби отсюда, пока не огрёб.

Концерт