Теплое крыльцо - Виталий Трубин

— Значит, не хочешь ехать? — мягко вздохнул Николай. — Ну, а мне-то как жить?

— А тебе-то что? Живи, — не глядя на друга, сказал Сергей. — Живи, как жил, шпану лови, если тебе это нравится.

— Жесткий ты парень, — Николай сумрачно усмехнулся.

— Знаешь… — Сергей нервно чертил на песке камышинкой. — Замнем этот разговор. Дай мне чистым воздухом подышать. Мне эти разговоры дома осточертели, а здесь тишина. Ты, вижу, тишину не любишь. У тебя больше в характере пошуметь.

— Нет, Сережа. — Лейтенант лег на одеяло. — Ничего ты не знаешь. Я как раз люблю тишину.

В голубом небе, как журавли перед дальним полетом, в две неровные линии строились ярко-белые облака, и Николай вспомнил: такой же белизны снег лежал на том неожиданно голом месте в сосновом бору, которое образовалось, видимо, давным-давно и почему-то не зарастало. Сейчас мысленно, до необыкновенности ясно увидев тот голый квадрат, он понял: просто он тогда остановился на занесенном снегом болотце, и снег на нем был небесно чист, а высоченные корабельные сосны, которые в любую погоду печально гудят, молчали, и это сильно насторожило. Оторвавшись от основной группы, на широких охотничьих лыжах он бежал в тот день за опасным для людей человеком и на восемнадцатом километре почувствовал резь в глазах, изображение плыло, надо было собраться: преступник, за которым он шел, оказался не по годам силен и вынослив и не догнать его было нельзя. То, что на той, окруженной вековым лесом, чистой поляне к нему пришло второе дыхание, было закономерным. Именно на поляне, в первый раз в этой гонке, он вспомнил Сергея, и, как всегда в трудных случаях, злость на себя погнала его вперед все быстрей и быстрей. Разбитый параличом по его вине самый дорогой друг Серега уже давно был его совестью. Когда волею судьбы, служа в группе захвата, он делал свою работу один и всегда очень надежно, его начальство от удивления разводило руками и говорило: «Нет, такое одному человеку не по плечу». А Николай думал на это: «Мы были вместе с Серегой». Но вслух об этом он никогда, никому не сказал.

— О чем ты сейчас думаешь? — подложив под голову руки, спросил Николай.

Сергей лег рядом, тоже поглядел в небо:

— Только ты меня поймешь. В горах такие, как я, парни везут грузы для кишлаков, итальянские мины снимают на дорогах, кто-то в эту минуту меняет в автомате диск… Я прямо вижу, как ему в лицо хлещут осколки камней. А я на песочке сижу, в покое. Эх! — Сергей сжал кулаки.

Николай медленно встал на колено, взял милицейский китель, вынул из внутреннего кармана сложенную вдвое светло-желтую, будто обожженную солнцем, бумагу и подал ее другу. В середине бумажки была фотография.

С серого, нерезкого снимка глянул на Сергея десантник в берете, с широким крестьянским лбом, чуть скуластый. В выцветшем хэбэ, беловолосый, небогатырского разворота плеч, по-детски улыбающийся, он стоял у кирпичной стены; светлые глаза глядели уверенно и одновременно тревожно. Отложной армейский воротник открывал уголок десантной тельняшки. Сергею показалось, он раньше видел этого парня, но где — вспомнить не мог. Много таких. Он поднял на лейтенанта глаза.

— Ты его не знаешь. Просто я хотел, чтобы ты на него поглядел. — Николай обратно взял фотографию. — Это сын нашего сержанта-водителя. До армии на заводе работал, фрезеровщиком.

Сергей развернул желтый, размером с ладонь, лист, на котором было написано:

«Здравствуйте, уважаемые Галина Викторовна и Виктор Васильевич!

На Ваше письмо об обстоятельствах гибели Вашего сына рядового Иконникова Анатолия сообщаю, что 22 декабря 1983 года подразделение, в котором служил Анатолий, выполняло задачу по обеспечению безопасности мирного населения уезда, подвергавшегося нападению душманов.

Свой интернациональный долг рядовой Иконников Анатолий Викторович выполнил с честью, зарекомендовав себя смелым и решительным воином. Защищая мирное население, проявил храбрость и мужество. Память о нем навсегда сохранится в сердцах его командиров и боевых товарищей.

С глубоким уважением к Вам

Сергей ссутулился над письмом, как человек, который за тысячи километров от родного дома в дождливый, ветреный день прячет от непогоды разгорающийся костерок. Он снова прочел бумагу и подумал о том дне и часе, когда материнские руки вынули этот листок из конверта. Сергей читал его еще и еще, впитывая слова, словно запоминал, а Николай, не мешая, глядел то на ту сторону озера, на после полудня кажущийся близким пустынный каменистый берег, то следил, как учится в небе летчик. Вернувшийся с дозаправки истребитель, крутя фигуры высшего пилотажа, уходил выше в небо, превращаясь в еле различимую точку.

Сергей сидел на песке с лихорадочно горящим лицом, настороженно напружинившийся, каким в последний раз Николай видел его за десять секунд до первого, обязательного перед набором в ВДВ, прыжка с парашютом, когда выпускающий открыл перед ним рампу.

Потом Сергей бережно расправил на ладони желтенький лист и сказал:

— Наверно, я поеду, Никола.

Летчик на борту досаафовского ЯКа оглядел такое родное ему голубое озеро и чуть тронул рукоять управления. Самолет, как послушный ребенок, откликнулся и вышел в прямой полет.

В наушниках раздался далекий голос диспетчера: «Борт шестой, возвращайтесь». «Еще немного», — подумал пилот и решил спуститься ближе к воде. Назавтра он ехал сдавать экзамены в военное летное и чувствовал, что поступит. «Я буду летать на боевых машинах», — думал летчик, но ему было грустно, что об этом на земле знало немного людей.

Озеро под ним закружилось, как детский волчок. Твердой рукой на заданной высоте пилот остановил вращенье машины и поглядел вниз — видел ли кто его умелый выход из штопора? Когда на северном берегу озера двое стоящих возле мотоцикла приветственно помахали ему, пилот улыбнулся счастливо и, прощаясь навсегда, покачал крыльями самолета.

У БОЛЬШОЙ ВОДЫ

В ночном полусвете Егор с трудом отыскал фигурку жены: среди торопящихся к самолету она была одна из многих, не приметная под чужим взглядом. Как жена ни прятала сына, перед входом в самолетное чрево бортпроводница придержала ее; и Егор увидел на Зоином плече сонно притихшего мальчика. За двадцать минут до посадки, когда они с ней сидели на разных краях скамейки, Петюня бегал между ними, смеясь, смотрел в отрешенные лица, а перед КПП, утомленный аэропортом, уснул. «Хорошо бы он не проснулся до конца полета», — думал Егор, прижимаясь к стальной оградительной сетке. Ненависть к этой способной к большой высоте машине он уже пережил. Улетающий в Москву самолет, на борту которого спал сын, теперь, когда впереди лежали две тысячи километров, надо было любить, и Девятов любил крылья машины, ее моторы, шасси. В свете прожекторов белая молния уже не грохотала, а выла, и Егор подумал, что сын проснулся и, увидев много чужих людей, заплакал: дети болезненно переживают равнодушие к себе.

Самолет оторвался со злым, неземным свистом. Еще какое-то время ТУ-154 должен был лететь над шоссе, и, расстегивая плащ — так сразу жарко стало, — Егор бросился к стоящему недалеко от ограды отцовскому «жигуленку».

Сначала он потерял самолет, потому что отвлекся, представив Петюню на коленях у матери. Мальчик, перестав плакать, вяло играл с машинкой. Прощаясь, Егор подал ее бывшей жене, чтобы она отвлекла сына от взлетных переживаний.

Самолет набирал высоту, но Егору не полегчало. «Откуда в ней такая жестокость? — думал он о жене. — Молчала до последней секунды, а в метре от КПП, когда передал ей ребенка, выдала, что сменила квартиру!»

Разлука с сыном только начиналась, а ему уже было невмоготу. Не сводя глаз с навигационных огней, Девятов знал, ничего хорошего в его жизни больше не будет. Надежда, что мальчик будет расти у него на глазах, рухнула.

Зачем-то подышав на холодное стекло иллюминатора, Зоя подумала: «Там, где остался Егор, тьма, а здесь солнце еще в силах погреть моего ребенка».

Солнце превратилось в раскаленный маленький сгусток. По нему ударила похожая на молот туча. Ярко-красная точка растаяла. Зоя вздохнула: «Хорошо, Петя не похож на Егора. Мама говорила: «Будь он в твоего мужа, я бы не полюбила его».

Мальчик во сне постанывал. Зоя потрогала его пульс. «Нет, здоровье у него прекрасное, не как у Егора. Я думала, гидролог, всегда на воде — закаленный, а он замучил своими простудами». Ее правое плечо начало затекать, и она ловко переложила ребенка.

Машину Девятова остановил красный свет. В отчаянии, что самолетные огни удаляются, он нажал на клаксон. Мятущийся, загнанный хрип понесся по улице. «Ни одно окно не зажглось, — глядя в стекла домов, думал Егор. — А ведь я прошу помощи!»