Vremena goda - Анна Борисова

Вчера мы сидели в коктейль-баре гостиницы «Аркадия», и он вдруг говорит: «Слушай, Сандринелла, я никогда тебя не спрашиваю, а что у тебя с любовниками? Сейчас у тебя никого нет, это видно. А раньше? – Подмигнул. – Не удивлюсь, если ты девица. Признайся, самоуверенная Сандра, предводительница амазонок, ты нетронутый цветок? – Расхохотался, очень довольный моей реакцией. – Нет, право, это было бы комично! Признавайся, мы же друзья!»

Я изобразила презрительную усмешку:

– Шутишь? Мне двадцать семь лет. Просто, в отличие от тебя, я своими романами не хвастаюсь.

Очень кстати, что мы зашли выпить «мартини» именно в «Аркадии». Это дало мне возможность выразительно покоситься на обнаженную с луком.

– Ах да, я забыл про итальянского казанову, – хлопнул себя по лбу Давид и заговорил про другое.

Но я со вчерашнего дня хожу пришибленная и ужасно, невыносимо страдаю. Ночью я не почти не спала. Чертова девственность терзала меня, казалась постыдной инвалидностью. Будь у меня такая возможность, отдалась бы первому встречному!

Нет, в самом деле, какой позор! Мне уже двадцать семь лет, а не нашлось ни одного мужчины, который польстился бы на мои так называемые прелести…

[Никогда не понимала, как могут люди ностальгировать по своей молодости и умиляться ей. Вспоминая себя в том возрасте, я чаще всего чувствую досаду, а бывает, что и жгучий стыд. Такое ощущение, словно в тринадцать лет я – это еще не я, а десятая часть меня; в двадцать семь – максимум четвертинка. Даже пребывая в нынешнем беспомощном положении я лучше и больше, чем была двадцать, сорок или, того паче, восемьдесят лет назад. Иначе, по-моему, и не может быть. Чего стоит человек, если, двигаясь по жизни, он становится хуже, слабее, неинтересней?]

У меня идея. Такая шальная, сумасшедшая, что я от нее будто пьянею.

Не пойду я в Яхт-клуб любоваться, как он целуется со своими шалавами. Я сделаю ему отличный подарок ко дню рождения: избавлюсь от проклятого «цветка», который Давиду всё равно не нужен. Может быть, тогда во мне что-то изменится, Давид это почувствует, и у нас всё пойдет по-другому.

Есть человек, который относится ко мне всерьез – в том числе и как к женщине. Он-то мне и нужен.

Сабуров живет на углу Аптекарской, занимает номер «люкс» в гостинице «Токио», куда обычных постояльцев не селят – только важных гостей из Японии и Синьцзина, столицы Маньчжоу-го. У входа нужно сказать, к кому идешь. Но портье с выправкой кадрового военного меня хорошо знает. Да, говорит он, господин Ооэ у себя. Я вижу, как рука в белой перчатке тянется к телефонной трубке и быстро взбегаю на второй этаж. Хочу, чтобы мое появление стало для Сабурова сюрпризом.

Меня не удивляет, что поздним утром, в двенадцатом часу, он у себя. Гостиничный номер – его рабочее место: и кабинет, и приемная.

Когда, коротко, по-свойски, стукнув костяшками пальцев в дверь, я вхожу, капитан еще только тянет руку к трезвонящему телефону. Я знаю эту его привычку: он никогда не отвечает сразу, а некоторое время ждет, как если бы по сигналу можно было определить, кто именно его вызывает. Правда, аппаратов на столе два: черный и коричневый, и когда звонит коричневый, трубка снимается сразу. Я несколько раз при этом присутствовала, но разговор неизменно шел на японском. Черный телефон – обычный, гостиничный. Увидев меня, Сабуров опускает руку и перестает обращать на него внимание.

– Сандра? – говорит он, хмурясь. – Что-то случилось?

Голос официальный, но это меня не остановит. Просто Сабуров не один, у него посетитель. Некто с соломенными волосами, и того же цвета запорожскими усами, но глаза татарские – припухлые и раскосые. Странный тип, но я встречала здесь субъектов и почуднее.

Судя по поведению косоглазого запорожца, это невелика шишка. Сразу вскакивает, делает несколько шагов назад.

– После закончим, – роняет Сабуров, не повернув головы, и человек, поклонившись, моментально исчезает.

– Что это за Тарас Бульба? – спрашиваю я.

Знаю, что Сабуров ответит уклончиво, да мне, собственно, и нет дела до его таинственных агентов. Просто я тяну время. Мне вдруг становится страшно.

– О чем вы? Здесь никого не было. Вам померещилось.

Улыбается, но взгляд настороженный. Почувствовал во мне нечто особенное.

И я, как с десятиметровой вышки в воду, бросаюсь головой вниз.

– Слушайте, Сабуров. Не знаю как вам, а мне эти игры надоели. Хватит страстных взглядов исподтишка, недомолвок и недосказанностей. Мы живем не в девятнадцатом веке, я не тургеневская барышня. Я молода и красива. Вы тоже. Нас давно тянет друг к другу. Так, может быть, перестанем ханжить?

Как и в прыжке, страшно только в момент отрыва и в секунду полета. Потом обжигающее соприкосновение с водой и чувство облегчения, свободы.

Самое трудное позади. Всё сказано. Мне больше не стыдно. Я хочу только одного: чтобы с его лица исчезла настороженность, чтобы он сжал меня в объятьях, и всё уже поскорее произошло. Пусть я наконец стану настоящей женщиной. И тогда моя жизнь пойдет иначе.

Но Сабуров молчит, не сводя с меня глаз. Что-то в них мелькает. Но не страсть, что-то горькое и печальное.

– Неправда, – говорит он. – Вас ко мне больше не тянет. Вы влюбились в своего «золотого мальчика». А ко мне пришли, чтобы ему досадить. Наверное, поссорились или еще что-нибудь.

Невероятно – на ресницах несгибаемого самурая что-то блеснуло! Он сердито, кулаком, смахивает слезинку.

– Уходите, пожалуйста. Вы делаете мне больно.

И вот здесь стыд обрушивается на меня всею своей жаркой и влажной тяжестью. Всхлипнув, я поворачиваюсь и выбегаю.

«Дурак, какой дурак!» – бормочу я, спускаясь по лестнице.

Это я не про Сабурова, а про Давида. Сам ты кожура от апельсина! Пустая яркая погремушка. Вот Сабуров – это человек. Господи, почему я такая идиотка? Нет-нет, хватит. С ним нужно расставаться. Вопрос ребром. Нынче же. Пускай уж всё сразу…

Я решаю, что все-таки отправлюсь в Яхт-клуб и объяснюсь с Давидом начистоту. Благородство Сабурова меня не столько тронуло, сколько уязвило. Девственница malgré soi![16]

Мне хочется испить чашу унижения до дна. Сегодня самый позорный день моей жизни! Сердце рвется от жалости к себе. Даже нравится воображать, какая я буду отверженная, всеми изгнанная.

Зато честная. И свободная.

Я скажу Давиду всю правду! Если он пустышка, пусть катится к дьяволу. А если он оценит мою смелость, то…

Но об этом я себе думать не позволяю, чтобы не сбиться со стези мученичества.

[В самом деле, какая же я была идиотка! Вечно лезла напролом, припирала к стенке, требовала немедленного ответа. Слониха в фарфоровой лавке. И добро б крушила посуду, а то ведь сама вся изранилась острыми осколками.

И ничем дуре не поможешь, ничего не изменишь…]

В Яхт-клуб я приезжаю вечером, когда основное веселье уже позади. Мне нужно залучить именинника для разговора наедине, а для этого потребна темнота.

На набережной много зевак, которые пришли полюбоваться фейерверком, послушать джаз, поглазеть через ограду на танцующий бомонд.

Мое имя в списке приглашенных. Прохожу в ворота, провожаемая завистливыми взглядами. По белой дощатой дорожке ступаю, словно по эшафоту.

В небе с треском раскрывается многоцветный зонт, за ним второй, третий. Начинается фейерверк.

Отовсюду радостные крики. Поверхность реки вся в радужной ряби.

Вон он. Стоит с высоким бокалом, болтает сразу с тремя дамами. У одной к прическе приделан султан из перьев («как у цирковой лошади», думаю я). Другая с очень низким декольте. Третья стоит так, что я вижу только спину, обнаженную чуть не до ягодиц.

– Давид, могу я с тобой поговорить?

Вижу, что он слегка пьян. Счастливое у него свойство: быстро хмелеет, но потом, сколько ни пьет, остается на одном и том же градусе.

Мне он рад, это я чувствую.

– Наконец-то! Я уж думал, не придешь. В редакции застряла. А где подарок?

Он ведет меня под руку к берегу, где пришвартованы лодки и яхты.

Залпы салюта грохочут один за другим, и все ракеты разные, без повторов. Небо то желтеет, то зеленеет, то алеет. Иногда это россыпь звезд, иногда причудливый цветок, а то вдруг мерцающая змея.

– С подарком не вышло. Поставщик подвел… – криво улыбаюсь я. – Я хочу тебе сказать кое-что важное. Где бы нам уединиться, чтоб не мешали?

– Где-где – на воде, – весело отвечает он в рифму.

Мы садимся в шлюпку. Она белая, Давид тоже во всем белом. А я оделась в черное – это траур по моей жизни. Наверное, со стороны кажется, что Давид в лодке один и разговаривает сам с собой.

На веслах катаются многие. После жаркого дня на воде свежо, прохладно. Отовсюду смех, голоса. Кто-то прихватил с собой патефон. Вертинский картаво поет мою любимую песню про Бал Господень:

…Но однажды сбылися мечты сумасшедшие.Платье было надето. Фиалки цвели.И какие-то люди, за вами пришедшие,В катафалке по городу вас повезли.

Разноцветные вспышки озаряют реку так часто, что в промежутках глаза не успевают свыкнуться с темнотой. То слепнешь, то жмуришься от ярких сполохов.