Новый Мир ( № 8 2007) - Новый Мир Новый Мир

И даже вечно хмурый сержант Бороздин с обаятельной челкой комсомольца-героя, поглядывая на небывалый разгул демократии в третьем взводе, почесывал струпья на локтях, выпевая строки самого актуального в этом сезоне хита: “Белые розы, белые розы, беззащитны шипы…” В теории он не блистал, оттого и делал то, что, как ему казалось, умел. То есть пел.

Пел сержант Бороздин от всей уральской души. То есть громко. Споры тут же прекращались. И тогда приободренный всеобщим вниманием сержант Бороздин начинал петь еще громче. Его не перебивали. Солдаты — потому что не по уставу, а одногодки — потому что самовыражение его было заслуженным: “воевал — имеет право у тихой речки отдохнуть”.

Для нас, первачей, еда и сон были главным дефицитом, разменной монетой и валютой. Есть и спать хотелось всегда. Причем если с едой еще можно как-то выкручиваться (заначки и посылки), то отход ко сну организовывался централизованно. Солдат — это в первую очередь тело с инстинктами и простыми человеческими желаниями. Никогда больше я уже не радовался самым простым вещам, типа чистой кровати или сытного обеда. Сержанты, занятые дембельскими альбомами, забыли про дрочку духов, уже хорошо. Офицер задержался на утреннее дежурство, и мы встали на десять минут позже — вот оно, счастье.

Накануне принятия присяги (я ждал в гости родителей) всю роту отправили на разгрузку угля. Грузовики стояли возле березовой рощи, начали мы после обеда и провозились до самого завтрака.

Разумеется, не спали. Кому-то удалось отбиться, прижавшись к дереву, кто-то уснул под колесами грузовика — после полуночи сержантский надзор ослаб. Ведь сержанты — тоже люди, им тоже спать хочется. Таская поклажу, мы проболтали с Гуровым до самого утра, вели светские беседы, демонстративно отгораживаясь от мерзости армейского существования. Точно это не пикник на обочине, а наша блажь — таскать уголь, незаметно оседавший на х/б. Я узнал его историю — родился в Свердловске, призвали из Киева, где он очень любил чешскую девушку по имени Ленка. Именно Ленка, а не Лена, так уж у них, у чехов, принято. Ну и про растамана Доктора Яао тоже услышал еще раз.

Позже Гуров станет ротным писарем. Ему выделят кабинет при казарме — немыслимая роскошь! Днем он ведет беседы с занудным замполитом Журавлевым, но у Журавлева молодая жена, вечерами Журавлев пишет повесть “Капля крови” про тяжелые армейские будни (для того чтобы попасть в госпиталь, солдат-одногодок капает в анализ мочи капельку крови), поэтому вечером кабинет замполита оказывается в нашем распоряжении! Гуров вызывает особенно приближенных, мы закрываемся и булгачим там до отбоя. Однако куда важнее, что кабинет оказывается в нашем распоряжении утром. Главное — незаметно сбежать с зарядки.

Было бы куда! А у нас есть! Нычка! Моя первая армейская нычка, сколько их будет потом… Правда, от разгрузки угля спастись не удалось: завербовали всех. Но в будни возникает двухчасовой люфт между подъемом и приходом Журавлева, можно исхитриться. Особенно сладок сон после завтрака. Словно бы сливочным маслом намазанный сон.

— Дим Димыч, все, пора, сейчас замполит придет!

— Гурыч, ну еще десять, пять минут…

Как бездомные щенки, прижимались друг к другу под плащ-палаткой.

Надо сказать, что Гурова сильно невзлюбил командир роты капитан Черных. Иначе как хитрожопым хохлом он Гурова не звал. Возможно, Илья пострадал из-за разногласий между Черныхом и Журавлевым, однако факт: через пару месяцев после окончания учебки Илью перевели в Первоуральск, и мне пришлось начинать поиски новой нычки.

В госпитале, располагавшемся на втором этаже командирского корпуса, размещалась медчасть. В ней служил мой земляк Саша Альперович, субтильный, нервный тип, прозванный нами Голубым Ангелом, коллегами — Альперметром. У нас даже общие знакомые оказались — точнее, знакомая, учительница литературы Мария Игоревна, которая ездила с моими родителями в туристическую поездку по странам народной демократии, а позже готовила меня к поступлению на филологический. Узнав об этом, я так разволновался, что сказал на разводе, когда мы оказались рядом в строю:

— А знаешь, Альперович, мы с тобой одной крови…

Достаточно двусмысленная, учитывая все обстоятельства, фраза. До сих пор меня от нее коробит. Ко мне Альперович относился хорошо, но не настолько, чтобы постоянно пускать спать в физиокабинет. Тем более что у него на этот физиокабинет очередь давно образовалась. Из сержантского состава, между прочим, куда уж мне, душаре. Процедуры там давно не проводили, отсыпались только. Впрочем, ходили слухи, что и не только…

Не знаю, не видел.

И еще. После скоропостижной смерти командира полка подполковника Кадргулова (пришел приказ о его выходе на пенсию, через два дня Кадргулов, высокий, статный Кадр, умер. Перед смертью, говорят, обошел подведомственный полк, прощался, значит. Сержанты многозначительно цокали) здесь, в физиокабинете, хранился постамент, на который ставили его гроб. Из твердого поролона, или пенопласта…

Похороны выдались торжественными, с почетным караулом, нескончаемым потоком солдат и жителей поселка Новогорный, оружейным салютом в бездонное осеннее небо… Гроб с телом вчерашнего командира поместили в крытый грузовик и отправили на родину — под Уфу, где на небольшом сельском кладбище боевой начальник нашел вечное успокоение.

Альперович, делавший Кадргулову уколы, с некоторого времени стал позиционировать себя “другом семьи”. Когда Минула Нигматулович, требовавший, чтобы солдаты обращались к нему “Михаил Николаевич”, скончался, Альперович ходил гордый и усталый. Вместе с родственниками покойного он сопровождал траурный кортеж до самой деревеньки, где участвовал в настоящих похоронах. Вернулся еще более гордый. Вместе с ненужным теперь белым постаментом, который оставил на память.

Постамент занимал крайнюю ячейку физкабинета (всего их было три), и Альперович пристрастился в нем спать. Сам. Думая об этом, я понимал, что побрезговал бы спать на этом постаменте, а вот Сашка ничего, не брезгует. Его же никто не заставляет спать именно тут, в госпитале полно других мест, спи — не хочу, ан нет. Значит, и правда, “член семьи”.

А еще Голубой Ангел любил давить прыщи. Нет, не себе, у него прыщей как раз не было. Окружающим. Клал голову солдата себе на колени и впивался в его лицо длинными, холеными ногтями.

Первый и единственный раз я попал в госпиталь сразу же после присяги. Устал очень и намеренно нанюхался одуванчиков. Пока все отжимались возле полосы препятствий, я собирал одуванчики и нюхал. На пыльцу у меня аллергия. К вечеру поднялась температура, с утра записали на прием. Три дня блаженного ничегонеделанья. Спал, ел и читал журнал “Новый мир”, привезенный родителями. Повесть Андрея Битова “Человек в пейзаже”. Вот оно, счастье!

На соседней койке выздоравливал шофер Ингвар из РМО (роты материального обеспечения). Типичный прибалт. Душевно разговорились. Особенно Ингвар гордился личным знакомством с певицей Лаймой Вайкуле — в самом начале творческой и трудовой деятельности певица работала в каком-то рижском (?) ресторане, а Ингвар трудился у нее подтанцовкой. Очень уважительно отзывался о Лайме и вообще оказался адекватным и интересным человеком. Я думал, мы подружимся, но после выписки из госпиталя разошлись по разным ротам и более не пересекались. Ну, оно и понятно — у каждого своя жизнь.

На третий госпитальный день проснулся от шума. На марш-броске потерял сознание солдат с Западной Украины. Сколько-то там км в полной выкладке. Остановилось сердце. Полумертвого, его принесли на второй этаж. Операционной, разумеется, не было. Прямой массаж сердца делали в душевой у входа. Кровь, стекающая в воронку, растерзанное тельце… Любопытствующие сгрудились в дверях. Меня чуть не вывернуло.

Его не спасли. Через месяц я уже буду работать на полковой почте, когда придет посылка от родителей погибшего паренька. На сорок дней они послали однополчанам большой ящик еды. Чтобы помянули. А к тому времени учебка закончилась, все разъехались по новым частям. И поминать оказалось некому.

После присяги молодняк разобрали родители. Это походило на родительский день в пионерском лагере. Отчего-то офицеры робели перед родителями, будто бы занимались здесь с их детьми чем-то недобрым. Прятали глаза, мялись. Даже странно.

Естественно, большинство родителей не дождалось и пошло гулять первую увольнительную в поселок. После разгрузки угля нас погнали в баню, затем выдали парадки. Мама с тревогой вглядывалась в мое лицо, отметила угревую сыпь и странный для осени загар.