Алмазная колесница. Том 1 - Борис Акунин

— Смелей, товарищи! — крикнул все тот же голос. — У них патроны на исходе. Руби швартовы!

Корма баржи отползла от причала; мостки, заскрипев, рухнули в воду.

— Вперёд, на буксир! Все разом, товарищи!

И тут уж поделать было ничего нельзя.

Когда с баржи к носу кинулась целая гурьба людей, Фандорин и стрелять не стал — какой смысл?

Буксир изрыгнул из трубы сноп искр, зашлёпал колёсами. Канаты натянулись, зазвенели.

Отправились в три сорок шесть, посмотрел по часам инженер.

Удалось задержать на двадцать одну минуту. Плата — две человеческих жизни.

Он двинулся по берегу, параллельно барже.

Сначала поспевать было нетрудно, потом пришлось перейти на бег — буксир постепенно набирал скорость.

Когда Эраст Петрович миновал железнодорожный мост, сверху, с насыпи, донёсся грохот стальных колёс. Из темноты на полной скорости неслась большая дрезина, густо наполненная людьми.

— Сюда! Сюда! — замахал Фандорин и выпалил в воздух.

По скосу к нему тяжело бежали жандармы.

— Кто с-старший?

— Поручик Брянцев!

— Вон они, — показал Эраст Петрович в сторону удаляющейся баржи. — Половину людей по мосту на тот берег. И с обеих сторон. Догоним — огонь по рубке буксира. До тех пор, пока не сдадутся. Марш!

Странная погоня пеших жандармов за плывущей по реке баржой продолжалась недолго.

Ответный огонь с буксира быстро ослабел. Боевики все реже рисковали высовываться из-за железных бортов. Стекло в рубке вылетело, пробитое пулями, и рулевой вёл судёнышко, не высовываясь — вслепую. Из-за этого через полверсты от моста буксир налетел на мель и остановился. Баржу стало медленно разворачивать боком.

— Прекратить огонь, — приказал Фандорин. — Предложите им сдаться.

— Клади оружие, болваны! — кричал с берега поручик. — Куда вам деться? Сдавайтесь!

Деться эсэрам и в самом деле теперь было некуда. Над водой клубился неплотный предрассветный туман, тьма таяла на глазах, а по обе стороны реки залети жандармы, так что даже поодиночке, вплавь, было не уйти.

У рубки кучкой собрались уцелевшие — похоже, совещались.

Потом один выпрямился во весь рост.

Он!

Акробат, он же штабс-капитан Рыбников — несмотря на расстояние, ошибиться было невозможно.

На буксире нестройно запели, а японский шпион разбежался и перескочил на баржу.

— Что это он? Что делать? — нервно спросил поручик.

— "Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!" — донеслось с буксира.

— Стреляйте, стреляйте! — воскликнул Фандорин, увидев, как у Акробата в руках вспыхивает маленький огонёк, похожий на бенгальский. — Это динамитная шашка!

Но было поздно. Шашка полетела в трюм баржи, а фальшивый штабс-капитан, дёрнув с борта спасательный круг, прыгнул в реку.

Секунду спустя баржа вздыбилась, переломленная надвое несколькими мощными взрывами. Передняя половина подпрыгнула и накрыла собою буксир. В воздух летели куски дерева и металла, по воде растекалось пылающее топливо.

— Ложи-ись! — отчаянно заорал поручик, но жандармы и без команды уже попадали на землю, прикрыв голову руками.

Подле Фандорина в землю врезалось согнутое винтовочное дуло. Брянцев с ужасом смотрел на шлёпнувшуюся рядом с ним ручную гранату. Та бешено вертелась, поблёскивая фабричной смазкой.

— Не бойтесь, не взорвётся, — сказал ему инженер. — Она без взрывателя.

Офицер сконфуженно поднялся.

— Все целы? — браво рявкнул он. — Выходи строиться, перекличка. Эй, фельдфебель! — крикнул, сложив руки рупором. — Твои как?

— Одного зацепило, вашбродь! — донеслось с того берега.

На этой стороне обломками зашибло двоих, но несильно.

Пока перевязывали раненых, инженер вернулся к мосту, где давеча приметил будку бакенщика.

Назад, к месту взрыва, приплыл на лодке. Грёб бакенщик, Фандорин же стоял на носу и смотрел на щепки и масляные пятна, которыми была покрыта вся поверхность реки.

— Позволите к вам? — попросился Брянцев. Минуту спустя, уже оказавшись в лодке, спросил. — Что вы высматриваете? Господа революционеры на дне, это ясно. После приедут водолазы, поднимут трупы. И груз — сколько найдут.

— Здесь глубоко? — повернулся инженер к гребцу.

— Об эту пору сажени две будет. Местами даже три. Летом, как солнце нажарит, помельчает, а пока глыбко.

Лодка медленно плыла вниз по течению. Эраст Петрович всё не отрывал глаз от воды.

— Этот, что шашку кинул, отчаянный какой, — сказал Брянцев. — Не спас его круг. Глядите, вон плывёт.

И в самом деле, впереди на волнах покачивалось красно-белое пробковое кольцо.

— Ну-ка, г-греби туда!

— На что он вам? — спросил поручик, глядя, как Фандорин тянется к спасательному кругу.

Эраст Петрович снова не удостоил говорливого офицера ответом. Вместо этого пробормотал:

— Угу, вот ты где, голубчик.

Потянул круг из воды, и стало видно, что с внутренней стороны к нему привязана красная резиновая трубка.

— Знакомый фокус, — усмехнулся инженер. — Только в древности использовали бамбук, а не резиновый провод с выдернутым сердечником.

— Что это за клистирная трубка? Какой ещё фокус?

— Хождение по дну. Но я вам сейчас покажу фокус ещё интересней. Засекаем время. — И Фандорин сдавил трубку пальцами.

Прошла минута, потом вторая.

Поручик смотрел на инженера с все возрастающим недоумением, инженер же поглядывал то на воду, то на секундную стрелку своих часов.

— Феноменально, — покачал он головой. — Даже для них…

На середине третьей минуты саженях в пятнадцати от лодки из воды вдруг показалась голова.

— Греби! — крикнул Фандорин лодочнику. — Теперь возьмём! Если не остался на дне — возьмём!

И, разумеется, взяли — спасаться бегством хитроумному Акробату было некуда. Он, впрочем, и не сопротивлялся. Пока жандармы вязали ему руки, сидел с отрешённым лицом, прикрыв глаза. С мокрых волос стекали грязноватые струйки, к рубашке прилипла зелёная тина.

— Вы сильный игрок, но вы проиграли, — сказал по-японски Эраст Петрович.

Арестованный открыл глаза и долго рассматривал инженера. Так и неясно было, понял он или нет.

Тогда Фандорин наклонился и произнёс странное слово:

— Тамба.

— Что ж, амба так амба, — равнодушно обронил Акробат, и это было единственное, что он сказал.

Молчал он и в Крутицкой гарнизонной тюрьме, куда его доставили с места задержания.

Вести допрос съехалось всё начальство — и жандармское, и военно-судебное, и охранное, но ни угрозами, ни посулами от Рыбникова не добились ни слова. Тщательно обысканный и переодетый в арестантскую робу, он сидел неподвижно. На генералов не смотрел, лишь время от времени поглядывал на Эраста Петровича Фандорина, который участия в допросе не принимал и вообще стоял поодаль.

Промучившись с упрямцем весь день до самого вечера, начальники велели увести его в камеру.

Камера была специальная, для особенно опасных злодеев. Ради Рыбникова приняли и дополнительные меры предосторожности: койку и табурет заменили тюфяком, вынесли стол, керосиновую лампу убрали.

— Знаем мы японцев, читали, — сказал комендант Фандорину. — Расшибёт себе башку об острый угол, а нам отвечай. Или керосином горящим обольётся. Пускай лучше при свечечке посидит.

— Если такой ч-человек захочет умереть, помешать ему невозможно.

— Очень даже возможно. У меня месяц назад один анархист, ужас до чего отпетый, две недели пролежал спелёнутый, как младенец. И рычал, и по полу катался, и пробовал башку об стенку расколотить — не желал на виселице подохнуть. Ничего, сдал голубчика палачу, как миленького.

Инженер брезгливо поморщился, бросил:

— Это вам не анархист. — И ушёл, чувствуя непонятную тяжесть на сердце.

Загадочное поведение арестанта, который вроде бы сдался, а в то же время явно не собирался давать показания, не давало инженеру покоя.

Оказавшись в камере, Василий Александрович провёл некоторое время за обычным для заключённого занятием — постоял под зарешеченным оконцем, глядя на кусочек вечернего неба.

Настроение у Рыбникова было хорошее.

Оба дела, ради которых он не остался на илистом дне Москвы-реки, а вынырнул на поверхность, были сделаны.

Во-первых, он убедился, что главная баржа, нагруженная восемьюстами ящиков, осталась необнаруженной.

Во-вторых, посмотрел в глаза человеку, о котором столько слышал и столько думал.

Кажется, всё.

Разве что…

Он сел на пол, взял коротенький карандаш, оставленный арестанту на случай, если захочет дать письменные показания, и написал японской скорописью письмо, начинавшееся обращением «Отец!».