Сборники стихотворений - Владимир Маяковский

курьерский

с Курского! Заводы.

Березы от леса до хат бегут,

листками вороча, и чист,

как будто слушаешь МХАТ, московский говорочек. Из-за горизонтов,

лесами сломанных, толпа надвигается

мазанок. Цветисты бочка

из-под крыш соломенных, окрашенные разно. Стихов навезите целый мешок, с таланта

можете лопаться в ответ

снисходительно цедят смешок уста

украинца-хлопца. Пространства бегут,

с хвоста нарастав, их жарит

солнце-кухарка. И поезд

уже

бежит на Ростов, далеко за дымный Харьков. Поля

на мильоны хлебных тонн как будто

их гладят рубанки, а в хлебной охре

серебряный Дон блестит

позументом кубанки. Ревем паровозом до хрипоты, и вот

началось кавказское то головы сахара высят хребты, тo в солнце

пожарной каскою. Лечу

ущельями, свист приглушив. Снегов и папах седины. Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят

из седла

осетины. Верх

гор

лед, низ

жар

пьет, и солнце льет йод. Тифлисцев

узнаешь и метров за сто: гуляют часами жаркими, в моднейших шляпах,

в ботинках носастых, этакими парижаками. По-своему

всякий

зубрит азы, аж цифры по-своему снятся им. У каждого третьего

свой язык и собственная нация. Однажды,

забросив в гостиницу хлам, забыл,

где я ночую.

Я адрес

по-русски

спросил у хохла, хохол отвечал:

- Нэ чую.

Когда ж переходят

к научной теме, им рамки русского

узки; с Тифлисской

Казанская академия переписывается по-французски. И я

Париж люблю сверх мер (красивы бульвары ночью!). Ну, мало ли что

Бодлер,

Маларме и эдакое прочее! Но нам ли,

шагавшим в огне и воде годами

борьбой прожженными, растить

на смену себе

бульвардье французистыми пижонами! Используй,

кто был безъязык и гол, свободу Советской власти. Ищите свой корень

и свой глагол, во тьму филологии влазьте. Смотрите на жизнь

без очков и шор, глазами жадными цапайте все то,

что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места

злобы мазку, не мажьте красные души! Товарищи юноши,

взгляд - на Москву, на русский вострите уши! Да будь я

и негром преклонных годов и то,

без унынья и лени, я русский бы выучил

только за то, что им

разговаривал Ленин. Когда

Октябрь орудийных бурь по улицам

кровью лился, я знаю,

в Москве решали судьбу и Киевов

и Тифлисов. Москва

для нас

не державный аркан, ведущий земли за нами, Москва

не как русскому мне дорога, а как огневое знамя! Три

разных истока

во мне

речевых. Я не из кацапов-разинь.

Я

дедом казак, другим

сечевик, а по рожденью

грузин.

Три

разных капли

в себе совмещав, беру я

право вот это

покрыть

всесоюзных совмещан. И ваших

и русопетов.

1927

ПО ГОРОДАМ СОЮЗА

Россия - все:

и коммуна,

и волки, и давка столиц,

и пустырьная ширь, стоводная удаль безудержной Волги, обдорская темь

и сиянье Кашир. Лед за пристанью за ближней, оковала Волга рот, это красный,

это Нижний, это зимний Новгород. По первой реке в российском сторечье скользим...

цепенеем...

зацапаны ветром... А за волжским доисторичьем кресты да тресты,

да разные "центро". Сумятица торга кипит и клокочет, клочки разговоров

и дымные клочья, а к ночи не бросится говор,

не скрипнут полозья, столетняя зелень зигзагов Кремля, да под луной,

разметавшей волосья, замерзающая земля. Огромная площадь;

прорезав вкривь ее, неслышную поступь дикарских лап сквозь северную Скифию я направляю

в местный ВАПП.

За версты,

за сотни,

за тыщи,

за массу за это время заедешь, мчась,

а мы

ползли и ползли к Арзамасу со скоростью верст четырнадцать в час. Напротив

сели два мужичины: красные бороды,

серые рожи. Презрительно буркнул торговый мужчина: - Сережи! Один из Сережей

полез в карман, достал пироги,

запахнул одежду и всю дорогу жевал корма, ленивые фразы цедя промежду. - Конешно...

и к Петрову...

и в Покров... за то и за это пожалте процент... а толку нет...

не дорога, а кровь... с телегой тони, как ведро в колодце... На што мой конь - крепыш,

аж и он сломал по яме ногу...

Раз ты правительство,

ты и должон чинить на всех дорогах мосты. Тогда

на него

второй из Сереж прищурил глаз, в морщины оправленный. - Налог-то ругашь,

а пирог-то жрешь... И первый Сережа ответил:

- Правильно! Получше двадцатого,

что толковать, не голодаем,

едим пироги. Мука, дай бог...

хороша такова...

Но што насчет лошажьей ноги... взыскали процент,

а мост не пролежать... Баючит езда дребезжаньем звонким. Сквозь дрему

все время

про мост и про лошадь до станции с названьем "Зименки".

На каждом доме

советский вензель зовет,

сияет,

режет глаза. А под вензелями

в старенькой Пензе старушьим шепотом дышит базар. Перед нэпачкой баба седа отторговывает копеек тридцать. - Купите платочек!

У нас

завсегда заказывала

сама царица...

Морозным днем отмелькала Самара, за ней

начались азиаты. Верблюдина

сено

провозит, замаран, в упряжку лошажью взятый.

Университет

горделивость Казани, и стены его

и доныне хранят

любовнейшее воспоминание о великом своем гражданине. Далеко

за годы

мысль катя,

за лекции университета, он думал про битвы

и красный Октябрь, идя по лестнице этой. Смотрю в затихший и замерший зал: здесь

каждые десять на сто его повадкой щурят глаза и так же, как он,

скуласты. И смерти

коснуться его

не посметь, стоит

у грядущего в смете! Внимают

юноши

строфам про смерть, а сердцем слышат:

бессмертье. Вчерашний день

убог и низмен, старья

премного осталось, но сердце класса

горит в коммунизме, и класса грудь

не разбить о старость. 1927

МОЯ РЕЧЬ НА ПОКАЗАТЕЛЬНОМ ПРОЦЕССЕ ПО СЛУЧАЮ ВОЗМОЖНОГО СКАНДАЛА С ЛЕКЦИЯМИ ПРОФЕССОРА ШЕНГЕЛИ

Я тру

ежедневно

взморщенный лоб в раздумье

о нашей касте, и я не знаю:

поэт

поп, поп или мастер. Вокруг меня

толпа малышей,едва вкусившие славы, а волос

уже

отрастили до шей и голос имеют гнусавый. И, образ подняв,

выходят когда на толстожурнальный амвон, я,

каюсь,

во храме

рвусь на скандал, и крикнуть хочется:

- Вон!А вызовут в суд,

убежденно гудя, скажу:

- Товарищ судья! Как знамя,

башку

держу высоко, ни дух не дрожит,

ни коленки, хоть я и слыхал

про суровый

закон от самого

от Крыленки. Законы

не знают переодевания, а без

преувеличенности, хулиганство

это

озорные деяния, связанные

с неуважением к личности. Я знаю

любого закона лютей, что личность

уважить надо, ведь масса

это

много людей, но масса баранов

стадо. Не зря

эту личность

рожает класс, лелеет

до нужного часа, и двинет,

и в сердце вложит наказ: "Иди,

твори,

отличайся!" Идет

и горит

докрасна,

добела... Да что городить околичность!

Я, если бы личность у них была, влюбился б в ихнюю личность. Но где ж их лицо?

Осмотрите в момент без плюсов,

без минусов. Дыра!

Принудительный ассортимент из глаз,

ушей

и носов! Я зубы на этом деле сжевал, я знаю, кому они копия. В их песнях

поповская служба жива, они

зарифмованный опиум. Для вас

вопрос поэзии

нов, но эти,

видите,

молятся. Задача их

выделка дьяконов из лучших комсомольцев. Скрывает

ученейший их богослов в туман вдохновения радугу слов, как чаши

скрывают

церковные. А я

раскрываю

мое ремесло, как радость,

мастером кованную. И я,

вскипя

с позора с того, ругнулся

и плюнул, уйдя. Но ругань моя

не озорство, а долг,

товарищ судья.Я сел,

разбивши

доводы глиняные. И вот

объявляется приговор, так сказать,

от самого Калинина, от самого

товарища Рыкова. Судьей,

расцветшим розой в саду, объявлено

тоном парадным: - Маяковского

по суду считать

безусловно оправданным! 1927

ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?

Слух идет

бессмысленен и гадок, трется в уши

и сердце ежит. Говорят,

что воли упадок у нашей

у молодежи. Говорят, что иной братишка, заработавший орден,

ныне про вкусноты забывший ротишко под витриной

кривит в унынье. Что голодным вам

на зависть окна лавок в бутылочном тыне, и едят нэпачи и завы в декабре

арбузы и дыни. Слух идет

о грозном сраме, что лишь радость

развоскресенена, комсомольцы

лейб-гусарами пьют

да ноют под стих Есенина. И доносится до нас сквозь губы искривленную прорезь: "Революция не удалась... За что боролись?.." И свои 18 лет под наган подставят