Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Урок очевиден: нужно новаторствовать, делая все по-другому, но – делая! Рассказывайте по-своему, но рассказывайте, новаторское произведение должно в обновленном виде содержать традиционные составные повествования ради всё того же результата – непонятное становится понятным, скука – занимательной. Если же непонятное так и остается непонятным, а скука остается скучна (и признается истолкователями неудобочитаемого), тогда это не искусство, а другой род деятельности.
Мой тезис о неудобочитаемости современной литературы приняла Инна Роднянская, но возразила: «Это и есть литература»[41]. Литература выродившаяся? «Разве трудночитаемое не прочитано и даже перечитано?» – спрашивали мои оппоненты. Вопрос: кем? Необычайно разросшейся специализированной аудиторией. Исчисляемая десятками и даже сотнями тысяч эта аудитория количественно почти неотличима от читающей публики. Ежегодная конференция Ассоциации Современной Словесности (MLA) собирает до 10 000 (десяти тысяч) участников, в Америке свыше полутора тысяч университетов, в каждом – кафедра словесности, и каждый студент должен приобрести книгу, указанную в списке обязательного чтения.
Написанный под влиянием «Улисса» постмодернистский роман Томаса Пинчона «Радуга земного притяжения» включен в учебные программы, хотя непонятность романа признана даже апологетами автора. Так и сказано: да, непонятно, однако всё равно предлагается понимать и восхищаться. Читал я раннего, понятного Пинчона: заурядно. В крупнейшие писатели он выбился по другой шкале, как выбивались в гении авангардисты скромных традиционных способностей.
Между тем размножившийся «наш брат» литературовед, он же преподаватель, внушает студентам необходимость потрудиться, читая, но те же литературоведы признают: если Фолкнера, который следовал Джойсу (не признавая того), исключить из программ, то спрос на него сократится до трех процентов, а сейчас книжные магазины затоварены Фолкнером, кажется, если кого и читают, то – Фолкнера. Автор «Шума и ярости» утверждал, будто он не читал «Улисса», – маловероятно, всё же возможно – влияние «Улисса», подобно летучей пыльце, уже распространилось в атмосфере времени. Вреднейшее из последствий влияния Джойса, о которых говорил Олдингтон, – лицензия выходить на публику с тем, что традиционно считалось неудавшимся и, как отметил Палиевский, оставалось в письменном столе. Добровольно читают трудночитаемое немногие, читают из-под преподавательской палки. Сталкивался я с изучавшими Фолкнера, сталкивался буквально, в полемике, а встречать читавших его почти не приходилось. Присоединившись к тем, кто спрос на «труднодоступную» литературу считает потреблением навязываемым, как навязывают «трудную» литературу во главе с «Улиссом», попал я в хвост очереди, где когда-то стоял одним из первых.
«Гений ошибок не делает, ошибки его сознательны и обозначают открытия».
«Улисс».
«Пикассо уже имеет тысячи, а я ещё не получил ничего».
Джеймс Джойс.
«Если бы Джимми занялся музыкой, у нас появились бы какие-то деньги».
Вдова Джеймса Джойса о муже в интервью БиБиСи.
Оказались мы с моей бывшей наставницей в конфликте, когда оба сменили вехи. В то время заведующим Кафедрой зарубежной литературы вместо покойного Самарина стал Леонид Григорьевич Андреев. Он пригласил меня прочитать спецкурс «Соотношение теории и практики творчества, критики и литературы». Новейшее теоретизирование есть оправдание бездарности – таков был мой тезис. На Западе правила Критика с большой буквы, подмявшая под себя литературу и превратившая литературу в сырье для критической промышленности, а литература подстраивалась под критерии Критики. Тезисы обсуждались на кафедре. «Такие лекции принесут нашим студентам вред», – сказала В. В., некогда объявившая меня свихнувшимся, едва я заговорил о Джойсе. Андреев не дрогнул, курс я прочитал – в его присутствии. Леонид Григорьевич нашел время посещать мои лекции, чтобы не дать распространиться ложным слухам.
«Джойс, Джеймс (1882–1941) – английский писатель. Представитель реакционной литературной школы».
Большая Советская Энциклопедия, 2-е изд. 1952, том 14, стр. 231.
В России на «Улисса» обратили внимание, как только роман появился в полулегальном парижском издании двадцатых годов, и в нашей печати были опубликованы переводы отрывков. За этим стоял Евгений Замятин – доискалась Екатерина Гениева. В 30-х годах началось и прервалось печатание полного перевода, прервалось, потому что роман был сочтён… Причина похоронена под спудом кривотолков. Если бы не услышал я от отца о реальной причине, то вместе со всеми думал бы, как и до сих пор думают, будто печатать у нас перевод романа прекратили, потому что «Улисс» есть некий неприемлемый изм. Да, изм, но не модернизм, как принято думать. Мой отец знал обстановку вокруг Джойса, переводы отца появлялись в те же годы там же, в «Интернациональной литературе», где под водительством Ивана Александровича Кашкина (с ним отец был хорошо знаком) переводили и печатали «Улисса» с «продолжением». Печатали-печатали, и вдруг продолжения не последовало, арестовали одного из переводчиков, Игоря Романовича. Уже в 80-х годах наследник «Интерлита», журнал «Иностранная литература» решил напечатать роман в новом переводе безвременно скончавшегося Виктора Хинкиса, довершенном Сергеем Хоружим, и на совещании в редакции я сказал об известной мне со слов отца причине, по которой печатанье романа в своё время прекратилось: роман был сочтен антисемитским.
Принимавший участие в редакционном совещании по «Улиссу» Вяч. Вс. Иванов мне возразил: «Уж если говорить об антисемитизме, то у Джойса есть эпизод с антисемитами». Однако публикации у нас «Улисса» помешал не эпизод, речь шла не о юдофобах, изображенных Джойсом по-флоберовски, методом остранения: объективновыразительно.
Из трех основных персонажей романа, важнейшими являются два: преподаватель истории, мятущаяся поэтическая душа, ирландец Стивен Дедалус, и – служащий рекламной фирмы, еврей Леопольд Блюм. «Почему же в центр современного псевдоэпоса поставлен еврей?» – с таким вопросом к Джойсу обращались читатели-современники. Вопрос понятен: прочли «Улисса» так, как сказано в Большой Советской Энциклопедии, где выделен Блюм: «В главном произведении [Джойса] – огромном романе «Улисс» – представлен один день из жизни рядового дублинца. Изображение извращенной психики мещанина, циничное копание в его грязных чувствах подчинены реакционной цели – показать человека антисоциальным и аморальным».
«А мне Блюм видится очень милым», – в разговоре со мной возразила молодая американка, преподаватель литературы, для которой «Улисс» стал историей, и в дымке лет острота проблемы – реальный или кажущийся антисемитизм романа – стала незаметной. А преподавательница, дипломированный специалист, которой думалось, что Блюм просто симпатичен, не собиралась в проблему всматриваться, она, подозреваю, цитировала без кавычек книгу книг о Джойсе, его биографию, написанную Ричардом Элманом, евреем. У Элмана сказано: Джойс изобразил «милого еврея»[42]. Сказано справедливо, но изобразить нечто «милое» после
