Нейромант. Сборник - Уильям Гибсон

Самосы — обед. Завтраком был яичный салат на чёрством белом хлебе, запакованный в один из тех треугольников молочно-белого пластика, что покоятся на шести маленьких пластиковых чашках чертовски отвратного эспрессо.

— Ты не мог этого предвидеть, Кейси, — он разглядывает меня откуда-то из недр своих залапанных очков, — Потому что ты не силён в латеральном мышлении. Ты читаешь инструкции. Чего ей, по-твоему, надо было? Секса? Ещё больше успеха? Мировое турне? Она перешагнула через это. Вот, что сделало её такой сильной. Она оставила всё позади. Вот почему Короли Сна так популярны, почему подростки его скупают и почему они им, Королям, верят. Они просто знают… Эти парни на задворках Рынка, греющие зады у огня и радующиеся, если удалось найти где-нибудь ночлег, они ей верят. Да это самый крутой софт за последние восемь лет. Парень из Гренвилльского магазина сказал мне — эти штуки улетают быстрей, чем он что-то ещё успевает продать. Говорит, задолбались уже их заказывать… Она так популярна, потому что была такой же, как они, пацаны эти, даже ещё более «такой же». Она это знала, чувак. Ни мечты, ни надежды. Ты не видишь на этих мальчишках никаких клеток, Кейси, но они в них врастают всё больше и больше, и никуда они отсюда не денутся, не уедут.

Он пытается стряхнуть жирный кусочек мяса с подбородка, но только добавляет к нему ещё три, выскочившие из пирога.

— Она пропела об этом для них, расписала это так, как они никогда и представить не могли. И она потратила деньги, чтобы сбежать. Вот и всё.

Я глядел, как по той стороне стекла катятся вниз сконденсировавшиеся из тумана капли. За окном можно было разглядеть «полураздетую» и бесколёсую Ладу, упирающуюся в тротуар голыми осями.

— Сколько людей это с собой сделали? Не в курсе?

— Да не так много. Но сказать сложно, потому что большинство из них, скорее всего, — политики, про которых нам удобней думать, что они мертвы всерьёз и надолго, — и он как-то странно на меня поглядел. — Не очень-то милая мысль. В любом случае, они опробовали технологию первыми. Она и сейчас стоит многовато для орды обычных миллионерчиков, но я слышал по крайней мере о семи. Говорят, Мицубиси раскошелилась для Вайнберга, чтобы успеть до того, как его иммунная система окончательно пойдёт в расход. Он был главой гибридомной лаборатории на Окаяве. Их «моноклонные» акции всё ещё в цене, так что — может оно и правда. И Ланглуа, французик-новеллист…

Он пожал плечами.

— У Лизы не хватило бы на это денег, даже сейчас. Но она пронюхала нужное место и время. Ей не долго оставалось, и она была в Голливуде, а тамошние ребята уже поняли — сколько Короли наделают шума.

В день, когда мы закончили работу, из Лондона челночным рейсом «Джей-эй-эль» прибыла четвёрка специалистов. Четверо поджарых парней с гипертрофированным чутьём стиля, действующих вместе, будто хорошо смазанный механизм, и притом начисто лишённых эмоций. Я усадил их рядом, на идентичные офисные стулья от Икеи, смазал соляной пастой их виски, подключил троды и прогнал необработанную версию того, что должно было в дальнейшем стать Королями Сна. Вернувшись в реальность, они разом, полностью меня игнорируя, затараторили между собой, используя британский вариант того тайного языка, на котором общаются все студийные музыканты. Четыре пары бледных рук вспарывали и рубили воздух. Но я разобрал достаточно, чтобы понять — они впечатлены. Что они сочли запись крутой. Я же, прихватив свой пиджак, благополучно смылся. Пасту и сами сотрут.

Этой ночью я видел Лизу в последний раз, хотя и не планировал.

Мы возвращаемся обратно на Рынок. Рубин шумно переваривает обед. Красные габаритные огни отражаются в мокрых булыжниках мостовой. Город вокруг Рынка — словно тонкая скульптура, сотканная из света, муляж. Здесь, брошенные и потерянные, изгои зарываются в гоми, гумусом нарастающий у подножий стеклянных башен.

— Завтра я отправляюсь во Франкфурт, собирать инсталляцию. Хочешь со мной? Могу записать тебя как техника, — он ежится и глубже кутается в свою армейскую куртку, — Денег платить не могу, но авиабилет обеспечу, пойдёт?

Нехарактерное для Рубина предложение, но я знаю — это просто потому, что он за меня беспокоится. Думает, я слишком не в себе из-за Лизы, малость того, и это единственный путь, каким он может меня выманить из города.

— Во Франкфурте сейчас холоднее, чем здесь.

— Ну не знаю, Кейси, думаю, тебе нужна смена обстановки.

— Спасибо, но у Макса запланировано до черта работы. Пилот теперь — известная студия, люди прилетают отовсюду…

— Ну ладно…

Оставив разношёрстную команду в Пилоте, я отправился домой. Дошёл пешком до Четвёртой и сел на троллейбус. Я ехал мимо витрин, которые вижу каждый день, подсвеченных безвкусно и ярко: одежда, обувь и софт, японские мотоциклы, припавшие к полу эмалированными скорпионами, итальянская мебель. Витрины меняются сезонно — магазины появляются и исчезают. Сейчас они окутаны предпраздничной горячкой — на тротуарах полно людей, множество парочек, вышагивающих быстро и целеустремлённо мимо ярких витражей, собираясь прикупить «то миленькое что-то там из чего-то там». Добрая половина девушек носит высокие, до бедра, подбитые нейлоновые сапоги — мода пришла сюда из Нью-Йорка прошлой зимой, это, как считает Рубин, делает их похожими на слоних. Я ухмыльнулся, и внезапно до меня дошло, что всё кончено, что я расквитался с Лизой и что теперь немыслимое притяжение Больших Денег засосёт её в Голливуд не хуже, чем если бы она сунул ногу в чёрную дыру. Что сделано, то сделано, подумал я, и словно бы отпустил какую-то внутреннюю завесу, почувствовал самый краешек моей к ней жалости. Но только самую малость, потому что не хотел портить себе вечер какой-то мутотенью. А хотел я веселится, чего со мной давно уже не было.

Я вышел на своей остановке, и лифт поднял меня наверх с первой попытки. Хороший знак, подумалось мне. Наверху, приняв душ и переодевшись в свежую рубашку, я разморозил в микроволновке буррито. Приходи в норму, посоветовал я своему отражению, когда брился. Ты слишком много работал. Кредитки чересчур растолстели, пора это подправить.

Буррито были вкуса картона, но я решил — это мне тоже по душе, их агрессивная нормальность. Машина моя на ремонте в Бёрнаби — надо залатать подтекающий водородный бак, и водить мне не придётся. Так что, я мог отправиться тусить, а утром позвонить в Пилот и сказать Максу, что приболел. Теперь ему меня не выгнать, я теперь звезда, и Макс мой должник.

Должничок ты мой, Макс, обратился я к замёрзшей бутылке Московской, выуженной из холодильника. Да ты мне по гроб обязан. Я провёл три недели, редактируя мечты и кошмары одной не слабо шизанутой особы, Макс. Твоё здоровье. Так что, теперь можешь расти и процветать в своё удовольствие. Я плеснул в пластиковый стаканчик, оставшийся с какой-то прошлогодней вечеринки, на три пальца водки и вернулся в гостиную

Порой мне кажется, что здесь никто особо и не живёт. Но не из-за бардака; я убираю автоматически, как робот, и никогда не забываю вытереть пыль с постеров и полок. Но бывают моменты, когда внезапно охватывает холодный озноб — это же обычный набор самых обывательских вещей. Не то, чтобы мне хотелось завести кошку, обставить всё растениями или чем-то ещё, но иногда кажется — кто-то другой вполне мог бы жить здесь, среди этих вещей, и всё это будто взаимозаменяемо… Моя это жизнь или твоя, а может вообще — кого-то другого…

Думаю, у Рубина схожие взгляды, но для него это источник сил, вдохновения. Он живёт в чужом мусоре, и все вещи, что он тащит домой, были когда-то новы и уникальны, что-то для кого-то, пусть и не долго, значили. Он просто сгребает вещи в шизоидного вида грузовик и отвозит в свою берлогу, ну и оставляет выдерживаться компостными кучами до тех пор, пока не придумает, что с ними сделать. Однажды он показывал мне свою любимую книгу по искусству двадцатого века: там было фото автоматической скульптуры под названием «Мёртвые Птицы Снова Летят». Штука вроде ворота раз за разом прокручивала подвешенные на лесках мёртвые птичьи тушки. Рубин улыбался и одобрительно кивал, и мне стало ясно, что он ощущает автора этой работы своим, в некотором роде, духовным наставником. Но что бы Рубин сделал с моими разрозненными постерами, с мексиканским матрасом из Бэй и темперлоновой икейской кроватью? Ну, подумал я, отхлёбывая первый обжигающий глоток, он бы что-нибудь придумал, потому-то он известный художник, а я нет.

Я подошёл к окну и прислонился лбом к зеркальному стеклу, столь же холодному, как стакан в моей руке. Пора идти, сказал сам себе, а то все симптомы боязни городского одиночества налицо. Но от этого есть лечение. Давай, надо выпить.