Мертвые не молчат - Марк Вернхэм

Я слышу глухой удар, потом грохот бьющейся посуды… Потом чувствую боль, как от удара по голове, но не в том месте, куда меня огрел бутылкой тот старый хрен. Но эта новая боль не очень и сильная.

А потом я уже не чувствую ничего.

Глава 14

А затем я слышу вот эти слова:

— Норфолк! Норфолк!

Звучат они как песня — нежно и мягко.

Мне снился сон — страшный сон — сон о том, что я качусь с горы в огромном барабане, выложенном изнутри телевизионными экранами. Они разбиваются, и огромные, острые куски стекла сыплются на меня, врезаются в глаза, а на осколках все еще видны фрагменты разных телешоу. И эти самые куски проникают мне прямо в череп и впиваются в мозг. Фрагменты изображения с этих осколков проскальзывают в мой израненный мозг, где они перемешиваются в кучу и там и остаются. Что-то кричат актеры и ведущие, отрывки из разных шоу перепутываются, и рецепт приготовления пиццы перебивается сюжетом из «Грузовиков-монстров».

Потом я вроде как просыпаюсь и понимаю, что весь этот ужас о разбитом вдребезги стекле и о моем израненном мозге — всего лишь сон. Я начинаю думать, что, наверное, заснул в поезде и теперь проснулся, потому что машинист объявляет, что мы прибываем в Норфолк. «Следующая остановка — Норфолк», — раздается из динамиков в вагоне. Мне кажется, что я должен вскочить, схватить свои чемоданы с полки над головой, чтобы быть готовым сойти с поезда в Норфолке. И еще я должен растолкать всех остальных пассажиров в проходе, чтобы первым добраться до выхода и первым соскочить с поезда, когда появится платформа. Потом я начинаю недоумевать, почему это они называют железнодорожную станцию «Норфолк». Ведь Норфолк — это целое графство или вроде того, а не город, по названию которого обычно и называют станции. Я полностью сбит с толку, хочу вернуться в Лондон и начинаю говорить: «Нет, я хочу вернуться в Лондон. В свой «небоскреб Ротерхит». Но у меня страшно болит голова, лицо распухло и онемело, и все, что я могу, — так это просто выдувать воздух через потрескавшиеся губы: «Пфффф, ффф, пфффф».

— Проснись, Норфолк, — опять говорит этот голос.

Только тогда я начинаю понимать то, что вы уже давно поняли. Это говорит та девушка. Она думает, что меня зовут Норфолк. Я сам сказал ей, что мое имя Норфолк, поэтому она и зовет меня Норфолк. Чувствую я себя совершенно отвратительно, вернее, ужасно хреново. Мне кажется, что моя голова раздулась, как воздушный шар, а мозг катается внутри нее, как крохотная горошина. Во рту вкус того гребаного порошка, которым был посыпан этот самый болли-нейз.

— Вот вода, попей, — говорит девушка, пока я пытаюсь открыть глаза, но мне кажется, что веки склеены какой-то липкой гадостью.

— Гр, — бурчу я.

Все, что я могу сделать, — это взять стакан с водой и поднести его ко рту. Я почти ничего не вижу и не знаю, где нахожусь. Поэтому я спрашиваю.

Оказывается, меня вырвало, и я заблевал чуть ли не все кафе, а потом ударился башкой о стол, упал на пол и вырубился. Неудивительно, почему у меня так болит голова. Тот маленький итальянец помог девушке вывести меня на улицу и посадить в такси, которое и отвезло нас к ее дому. И теперь я в ее крохотной квартирке, полулежу в кресле, голова моя раздулась, как воздушный шар, и весь я в вонючей блевотине.

Вот блин!

Именно эти слова и вспыхивают у меня в голове, когда до меня по-настоящему доходит вся чудовищность этой гребаной ситуации. Вздрогнув, я сажусь. Вся моя шпионская миссия провалилась к чертям собачьим. А мой живот опять крутит и стягивает узлами, будто он снова собирается взорваться. И я даже не знаю, с какого, так сказать, конца все полезет. И меня страшно трясет. А голова по-прежнему как надутый резиновый шар, и мозг — как горошина. И чувствую я себя в квартире этой девушки как какой-нибудь старый занюханный бродяга. Тупой старый бродяга, разбивший себе башку об стол и совсем одуревший от дешевого пойла и отвратительной жратвы. В точности как тот старикан, что просил у меня монетку. Мне становится жаль себя, как представлю, что скажут Мыскин и Брок, узнав обо всем этом. У меня даже вроде слезы на глаза наворачиваются — так отвратительно я себя чувствую и так мне стыдно, что, как последний раздолбай, провалил свою шпионскую миссию.

— Я тупой гребаный старый бродяга! — говорю я и начинаю стонать и хныкать, как ребенок, одновременно хватая ртом воздух, поэтому последнее слово больше похоже на «бр-аа-дя-дя-гга-а».

— Ну-ну, не надо так расстраиваться, — говорит девушка. Сев рядом со мной, она обнимает меня за плечи, несмотря на то, что я весь мокрый от красной блевотины.

И это заставляет меня заплакать еще сильнее, и слова начинают литься из меня совершенно бесконтрольно.

— Ах! Вот что это правительство со мной сделало! Они превратили меня в бродягу! Ах! Ах! Ненавижу их! Ненавижу! Они испоганили мою жизнь и все вокруг, превратив все в настоящее дерьмо! У меня не было выбора! Ах! Знаешь, раньше я был совершенно счастлив, но потом пришли они и все угробили! И мою жизнь! Ах! Почему они не оставят меня в покое! Пусть засунут свой Проект себе в зад! Ах! Ах!

И дело в том, что, плача и причитая, я на самом деле так думаю. То есть в какой-то степени именно так и считаю. Я вспоминаю, как мы с Федором оттягивались у «Звездных сучек», как Федор скатился по той лестнице на каток, а я вместе с девицами из Римского зала стоял наверху и хохотал, глядя, как он катится по льду. Я думаю о том, как беззаботно жил, каким крутым и веселым был. И вдруг начинается серьезная жизнь, я становлюсь каким-то шпионом, и у меня даже новое лицо… Я совершенно сбит с толку и просто хочу очутиться в своей квартире, лежать на своей кровати, смотреть «Порно Диско», беззаботно смеяться и разглядывать трусики девушек. А вместо этого я лежу весь в блевотине черт-те где, в какой-то занюханной квартирке, а проклятые Мыскин и Брок чуть ли не дышат мне в затылок, требуя результатов… А я все испортил… Просто ужасно!

Но, конечно, девушка-то считает, что я плачу о чем-то совершенно другом.

— Не беспокойся! Успокойся, Норфолк! — повторяет она, гладя меня по голове. — Все в порядке. Скоро мы тебя помоем. Ты просто устал, и все. Слишком много на тебя свалилось. — И каждое ее слово, кажется, гладит меня изнутри, как ее рука гладит меня по голове. Через некоторое время я успокаиваюсь, и мне даже становится немного лучше. У меня появляется ощущение, что еще не все потеряно… Я начинаю дышать ровнее и перестаю вздрагивать. Девушка кладет руку мне на голову и смотрит таким глубоким, проникновенным взглядом, будто ее глаза, как лазером, освещают мой мозг и будто она может видеть, что у меня в голове (не меня и Федора, накачивающихся «борисом» у «Звездных сучек», а всю мою грусть и печаль). А потом она говорит: