Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко - Марек Эдельман

Неправда, что в 1945 или 1946 году народ считал, будто русские принесли неволю. Возможно, так считали политики — Окулицкий[95], ППС[96]. Но население, простые люди радовались, потому что наконец-то могли свободно вздохнуть и снова начать более-менее нормально жить. Я знаю, что рядом всегда было отделение УБ[97], но вначале даже это УБ было смехотворное. Когда взяли Бернарда Гольдштайна[98] — он был социал-демократ, то есть по их представлениям фашист, — то его заперли в комнате на ключ: у них еще не было тюрьмы. Поставили охранника, но через час тому стало скучно, он открывает дверь и видит Гольдштайна, с которым они до войны дружили — были в одной боевой группе. Удивившись, спрашивает: «Бернард, ты что здесь делаешь?» — «Как что? — сижу в тюрьме», — отвечает Гольдштайн. Ну и этот охранник тут же его выпустил, ни у кого не спросив разрешения. И назавтра Бернард встретился с Зигмунтом Зарембой[99] в какой-то пивной, и они вместе уехали на Запад.

Вначале была страшная неразбериха.

Еще одна похожая история: в Колюшках схватили моих ребят, Мачека и Влодека. В паровозном депо под какими-то железными балками было спрятано оружие. Они его вытащили, но милиция их арестовала. В Колюшках никакого участка не было, и их посадили в сортир. Перед сортиром стоял милиционер, но задняя стенка была дощатая, они ее вышибли и пошли себе.

Так было, но бывало и иначе — бывало, что стреляли. Кому как повезет…

— В вашем доме в Лодзи после войны прятался кто-то из тихо-темных, да?[100]

— Да, он жил напротив и обучал ребят из постаковского подполья. Учил их разным приемам, тому, сему. А когда за ним пришли гэбисты, он сделал сальто с третьего этажа и сумел спрятаться в несжатом поле, хотя их была целая куча, они стреляли и так далее. На следующий день он вернулся победителем. Но радиостанцию у него унесли.

— От послевоенных лодзинских времен сохранилась фотография, на которой вы, с очень серьезным выражением лица, стоите на фоне знамен. Судя по подписи, это 1945 год, чьи-то похороны.

— Хоронили парня, которому было лет двадцать пять или двадцать шесть. Он сидел в России в лагере, оттуда попал в армию Берлинга[101] и там остался, был техническим редактором в газете «Жолнеж вольности» или кем-то в этом роде. Дослужился до подпоручика — кажется, до войны он служил в армии. Когда берлинговцы дошли до Лодзи, часть сотрудников редакции, по-видимому, сократили и его оставили здесь. Назначили военным директором швейной фабрики, потому что по профессии он, кажется, был портной. Фабрика была еще довоенная, во время оккупации немцы шили там обмундирование для своей армии, а в новой Польше стали шить мундиры для польской армии.

Он жил на улице Мельчарского, получил комнату в большой квартире — тогда еще были коммунальные квартиры. Я его знал еще до войны, но не очень хорошо, он был старше меня. Однажды мы договорились с ним встретиться, после того как он вернется с работы. Я прихожу, дверь в квартиру открыта, что уже показалось странным — ее, правда, не всегда запирали на ключ, но требовалось повернуть ручку, звонка не было. И вообще, обычно в квартире кто-нибудь был. Я вошел. Смотрю: пусто, и в его комнате никого нет. Слышу, в ванной из крана течет вода, открываю дверь — а там Фиска (это его фамилия), лежит, перевесившись через край ванны, и кругом все залито кровью. Видно, пришел с работы, мыл руки, и тут его застрелили.

— Почему?

— Трудно сказать. Тогда считалось, что его застрелили энвээсовцы, потому что он был директором фабрики, где шили обмундирование. Но никакого следствия по этому делу не было.

— А почему? Потому что в госбезопасности иногда служили и члены НВС?

— Не исключено. Но тогда вообще убивали многих, в особенности евреев, и по каждому факту убийства дела не возбуждали — это было, как говорится, распространенное явление.

Но в том, что Фиску убили по политическим или националистическим мотивам, никто не сомневался. А какие именно силы, разобраться было трудно: это могли быть и аковцы, среди которых были тихо-темные, и энвээсовцы. Да и вообще многие были настроены против евреев. И не только из боязни, что если те, кто каким-то чудом уцелел, вернутся, то они потребуют обратно свои квартиры, куда тем временем кто-то вселился. Где-то в подсознании у людей еще сохранилась довоенная неприязнь к евреям, возросшая благодаря немцам. Конечно, эти настроения подавлялись, никто вслух не кричал «Бей жидов!», — но атмосфера была такая.

— Способствовала ли эта антисемитская атмосфера успеху сионистов, которые тогда начали организовывать отъезд евреев из Польши?

— Евреи и без того уехали бы — они убегали не из Польши, а от России. В Польше, думали, будет свобода. А свободы не было.

Евреи возвращались из Сибири с одной мечтой: чтобы от России их отделял океан. Это было общее желание. Ведь они прошли через ГУЛАГ и рассматривали Польшу как переходный этап. Задерживались здесь на неделю, на один-два месяца; те, у кого не было денег, работали, а потом нелегально переходили границу.

Вдобавок польские власти заключили с палестинскими евреями негласный уговор: они будут закрывать глаза на выезд евреев из Польши, если за каждого уехавшего получат некую сумму в злотых или долларах — этакий «подушный» налог. Уезжали обычно группами, через Чехословакию, а оттуда — в Австрию, в Палестину, в Америку, кто куда захочет. Мир уже был для них открыт.

Так продолжалось примерно до конца 1946 года. Потом, когда ППР[102] объединилась с коммунистической фракцией ППС и началось закручивание гаек, это закончилось. Ушел последний из эшелонов — формально нелегальных, но фактически разрешенных. Потом можно было уехать уже только нелегально, через «зеленую границу»[103].

— А вы с Антеком тогда говорили об отъезде в Израиль? Какие у него были соображения?

— Мы с ним это не обсуждали.

— Как относилась к погромам польская элита — интеллигенция, Церковь?

— После келецкого погрома епископы не осудили погромщиков.

Ходили слухи, будто кто-то спросил тогда у Вышинского[104], будущего кардинала, правда ли евреи используют кровь христианских детей для мацы. И Вышинский сказал, что компетентно ответить не может, поскольку процесс Бейлиса — киевского еврея, которого в царской России в 1912 году судили за ритуальное убийство, — не был закончен. А ведь Бейлиса оправдали, и для общественного мнения всего мира было очевидно: обвинительный приговор стал бы оправданием государственного антисемитизма в России.