Записки одной курёхи - Мария Ряховская

Зато Лева Такель – из Курска.

– Лева – из Курска! – сказала мне Саня как-то, позвонив в час ночи. – Мне Елена Прекрасная сказала.

– Из Курска? Ну и что? – удивилась я.

– Как что? Он из Курска!!! Как и Серафим Саровский. Праправнук, понимаешь?

Нашим служением Истине и Любви была вечная медитация под песни Борисова, нашей проповедью – рок-концерты. Бывая на них, мы с Саней ощущали, что стоим плечо к плечу с такими же борцами, как мы! С теми, кто тоже отправился в путешествие в неизведанное! Как Нансен и Амундсен! Мы вместе с отважными душами. С теми, кому совершенно все равно, есть ли курица в морозилке! Кто готов прожить и без нее – но не без рока!

– В этом мире того, что хотелось бы нам… – орал Шевчук со сцены.

– Нет! – отвечали ему две сотни голосов.

– Мы верим, что можем его изменить…

– Да-а-а! – отвечали две сотни, как один.

– Но, револю-уция, ты научила нас верить в неесправедли-ивость добра…

Подвал, громадная толпа, люди идут по головам. Борисов так и не явился на тот концерт. А ведь мы так его ждали!..

Мы были снисходительны и все прощали Борисову. И его пьянство, и даже наличие жены. Как было радостно после созерцания войны между небом и землей, которую открывал мрачный гений Цоя, лице зреть ангелов и тех легких существ, которые работают вместе с Борисовым! Их, например, можно увидеть в мартовском луче или среди звенигородских июньских холмов.

Пришло лето. Лето девяносто первого года. В июне я поехала к Сане на дачу, под Звенигород. Ее семейство снимало половину деревянной усадебки начала нашего века. В доме были мойдодыры с медными краниками, на чердаке соломенные шляпы. Я вспоминала наш чердак в старом сгоревшем доме – ах, какой он был загадочный! Туда хотелось, а в наш жердяйский курятник с доской на кирпичах вместо крыльца – не тянуло.

Настало время, и лишились для меня двое пьяниц и сумасшедшая старуха – Крёстная – былой романтической прелести. Здесь, под Звенигородом, мы с Саней купались в широченной Москве-реке, бродили по лесам. Дом окружали заросшие холмы-курганы, вместилища некрещеных князей и княгинь.

Князья, должно быть, лежали с булавками от плащей и мечами, княгини в колтах – единственном, что осталось от их красоты для наших глаз. Мы бродили среди полей, воровали яблоки у соседей и кидались в князей огрызками. Бродили и орали: «Все мы лейтенанты полной луны!» Или: «Сидя на вот этом холме, я часто вижу сны здесь, в золотой вышине…»

И ведь всякие чудеса казались! Идем мы с Саней по тропинке, болтаем о Борисове, сквозь листья солнце светит, и вижу я белокаменную стену, замшелую от времени, оконце узкое с решеткой. «Саня, гляди!» – кричу подруге, а уже все пропало. Сердце не выдерживало тяжести счастья и временами останавливалось – тогда мне казалось, что я умираю. Половину этой тяжести охотно взгромоздила на свои девические плечи подруга Саня. С ней мы понимали друг друга без ненужных слов: достаточно было молчания или начала цитаты, чтобы завыть от восторга.

Каждый день давал нам то, чего мы просили. Прося немного, мы получали богатства!.. Глядя на ночное небо, мы искали звезду Нереиду из борисовской песни, и каждый день был днем радости, как о том пел Бо. Слушая его, мы грезили о любви. И я впервые заметила, что у Цоя не было ни одной любовной песни. У Борисова же неизведанное и сладостное лилось из каждой песни. «Я ранен этой стрелой – меня не спасти. Я ранен чудной тобой – мне не уйти…»

Вообще, в его мире случалось только невозможное. По его песням бродили женщины с кошачьими хвостами, в них можно было перемещаться по воздуху, стучаться в двери кустов и аксиомотизировать, произнося бессмысленные слова вроде «швиндалямба» и получая от всего этого наслаждение. Тут нас с Саней встречал ангел (вероятно, из сонма могучих Господств или Начал), с мечом ветра в руках, с зеркалом из вод. Вместе с ним приходил белый конь. И белый медведь шел «от севера», и единорог являлся из сказок… «Святой Кристофер пришел к святому Корнелию, сели у печки и стали пить смесь…» Эту песню Саня особенно любила – так что, когда через четыре года она родила от своего сокурсника мальчишку, назвала его Корнелием. В честь Борисова. Борисова звали Николаем, и это было бы не круто, – поэтому бедный ребенок вынужден был зваться Корнелием.

В голосе Бо мы прозревали все лучшее, что с нами случится, – мужчин, какие будут нас любить, диковинные страны, что мы посетим. А также все то, что могло случиться и не случилось – по нашей глупости. О, голос Борисова! Дрожащий, как золотой ножичек в корзинке у серебряного мальчика – того, что мы нашли в старом диване в Жердяях. Робкий, еле слышный хрустальный звон Божьего присутствия в нашей жизни. Голос надежды, едва уловимое эхо неизмеримо далекой от нас могучей ангельской песни Престолов и Начал… Или пусть даже звенящий, как железная ложечка о грубый, с казенным клеймом подстаканник – но в поезде, стремящемся в Ясную Поляну или Орел! Среди лета! Когда за окном перелески, перелески, – а потом бесконечный простор, – а тебе четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет – и этот простор весь твой!

Да, в то лето я училась получать удовольствие от жизни. И, кажется, мне это удавалось, хоть я этого никогда не умела. В память об этом лете мы с Саней вышили бисером на джинсах: «лето-91». И еще, рядом: «монплезир». (Это обозначение было инициативой Сани, ученицы французского спецкласса.) Сладчайшие и неповторимые дни моей жизни – Время Монплезиров!

В конце концов, – если Борисов нас и подведет, – у нас есть Лева. Лева способен раздать ближнему все, что имеет. Например, Борисову он отдал даже свою жену Милу и после этого продолжал с ним работать. Правда, Саша Дедов тоже отдал Борисову жену, с которой Бо живет сейчас… Но это значит только то, что Дедова тоже воспитал Лева – в духе братской любви.

…О Лева! Ты – столп «Аквы»! Крёстный отец всех детей группы, ты ненавидел хаос, всех мирил и обо всех заботился. Дитя гармонии! Ведь как только начинается беспредел, именно ты укладываешь свою виолончель в чехол и молча удаляешься. Молва с обожанием сообщает о Леве: сначала он бросил пить и стал единственным трезвенником в группе, затем перестал курить и есть мясо, потом… потом стал слышать голоса и захотел уйти в монастырь.

Тогда Лева Такель бросил группу!

Мы ехали к Саниной тете в город Питер. Удовольствия удовольствиями, – а Борисова нужно было спасать. Леве надоело делать это из года в год. Кто будет трудиться вместо него? Только мы! Лева покинул его – и вместе с ним из группы ушла благодать. А без благодати не будет песен.

Фанаты пересказывали друг другу, будто Борисов видел сон: стоит он вместе со своими музыкантами перед стеклянной стеной – и проходит через нее, а они нет. После этого начались разговоры о распаде группы.

Нет, этого две девицы никак не могли допустить, даже если они курёхи!..

ХАДЖ ВТОРОЙ. ПИТЕР – ГОРОД БО

Мы ехали на поезде в ночь. Простояли до рассвета у окна в коридоре. Высунули головы наружу и глядели на огни. Да! Жизнь должна быть именно такой – стремительным полетом среди огней!

Запихались в метро. Питер, как всегда, встретил холодом и серым небом, мрачностью и равнодушием. Равнодушием мертвого существа, подлинная жизнь которого давно перешла в книги Достоевского, Белого, Пушкина. То же я ощутила и год назад, когда была здесь впервые.

– Он пел, что сердце мое пахнет как Фонтанка, – прогрустила Саня.

– Кто будет описывать этот город без него?.. Блок умер, Ахматовой нет, – отозвалась я. – И все же – Леве не хватило ответственности! Хотя он достаточно жертвовал собой. Ему не доставалось микрофона, когда записывали последний альбом. Да, я читала. Микрофон на студии был всего один! Не было аппаратуры для наложения звуковых дорожек… Так что Левиного труда на пленке почти не слышно. Виолончели как будто нет!.. Не доставалось даже своего усилителя – приходилось играть в один с кем-то другим. Или подключаться в общую линию. Он все терпел! Все! Ради группы! Вот и не выдержал. Елена Прекрасная рассказала мне…

– Ерунду говорит эта Елена Прекрасная!.. Вот мне Ваня Кататоник рассказывал. Такель взвалил на себя непосильную ношу. Помогал Цою записывать первый альбом! Кинчеву!.. Надорвался.

Добрались до Саниной тети. Она жила вдвоем с кошкой и вела театральную студию. К ней приходили ребята-театралы, читали наизусть Бродского.

На следующий день мы взяли с собой вяленого леща, хлеб и сливы – эдакий библейский сухой паек – и пошли на весь день тусоваться.

Сели на ступеньки Казани. Вокруг нас, на паперти, стояли и сидели, прислонившись спиной к громадным колоннам, хиппи, панки и металлюги. Были и мажоры, но они занимали все больше лавочки. У двоих таких, в огромных цветных кроссовках, мы попросили сигарету. Нам со снисходительной улыбкой была выдана целая пачка, едва начатая. «Кент»!

Сидим и думаем: вот и солнце вышло, рассеяв ледяную морось, – и тусовка вокруг, но нет Борисова. Значит, нет и радости.