Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян

Мой отец отказался от участка. Он уверял, что сил его на это не хватит, но все понимали, что просто в его голове никак не укладывается понятие о «фонде».

Во дворе начались перепалки. Управдом, сестрица Вергуш, у которой детей было мал мала меньше, считала, что сад надо поделить «по количеству душ». Вдова Врама, Эрикназ, время от времени роняя слезу, упрекала ее:

— А еще управдом! И не стыдно тебе? Разве мы виноваты, что у нас одна душа умерла?

А Грануш посадила лук на участке Мариам-баджи и Каринэ и то и дело прохаживалась меж грядок, надеясь, что Мариам-баджи или Каринэ что-либо скажет и уж тогда-то она отведет душу.

А Мариам, как нарочно, громко говорила:

— Не беда! Что ссориться — каждый день ведь лицом к лицу. Эко дело лук — за копейку два пучка дают…

Примирительный тон баджи еще больше бесил Грануш, и она начинала сыпать проклятьями:

— Чтоб у того, кто мой дом разрушил, господь крышу провалил! Чтоб из него дух вышибло, в гробу мне его увидеть!..

В таких случаях моя мать начинала плакать, Зарик сердилась, Газар пыхтел.

Только в присутствии товарища Сурена, или, как Грануш его называла, этого «змеиного отродья», она сдерживалась.

Одним словом, «инициатива» Газара обернулась для жителей нашего двора сущим бедствием. И, что самое смешное, ничего, кроме луковых грядок тикин Грануш, больше посажено не было, а керосинщик Торгом, которого теперь все уже звали уста Торгом, как-то упрекнул Газара:

— Придумал тоже — делить…

Не знаю, то ли слова Торгома подействовали, то ли что еще, но интерес к участкам остыл.

Сад, как и прежде, остался за тикин Грануш, только Хаджи оставил за собой право спать на тахте под тутовым деревом и простуживаться сколько душе угодно.

ПЕРЕМЕНЫ В КВАРТАЛЕ

Перемены происходили не только на нашем дворе, но и во всем квартале.

Жестянщик Адам организовал артель — дело совершенно непонятное, особенно моему отцу.

— Э-э, братец, — говорил отец Газару, — родные братья и то не уживаются, как же это они друг с другом ладить будут?

— Чего там, уживутся, вместе будут молотками постукивать, вместе и деньги делить будут, — отвечал Газар.

— Скажешь тоже! — тянул отец. — Одно дело Адам — в день пять ведер мастерит, другое — Торо́с: этот лентяй и одного-то не сделает…

Газар ничего не мог возразить и, чтоб отделаться, говорил:

— Э-э, тебе что, своих забот мало?

Одним обстоятельством, однако, все были довольны.

В квартале стало тише, и люди говорили:

— Благословен будь отец Адама, наконец-то поспокойнее стало!

Организованная Адамом артель, или, как блестящими буквами было написано на вывеске, «фабрика металлистов № 1», разместилась возле Кантара, в старых казарменных конюшнях, а бывшие мастерские жестянщиков постепенно превращались в квартиры для десятков семейств, неизвестно откуда прибывших. Так незаметно перестал существовать один из «центров» нашего квартала.

Правда, там еще кое-где постукивали молотками последние кустари — лудильщик Парнак, коваль Нерсес и «нытик Гево» — жестянщик. Про последнего говорили, что он тайно торгует водкой.

В старом помещении школы собирались открыть фабрику обуви и кожаных изделий, куда приглашали на работу моего отца.

Среди новых обитателей нашего квартала особо примечательных личностей не было, кроме одного, который одиноко ютился в бывшей мастерской жестянщика Адама.

Через несколько дней после его появления рядом с цирюльней Симона открылась лавка, где наш новый сосед торговал газетами и дешевыми книгами. Еще он чинил часы — ремесло, которым не очень-то прокормишься, поскольку в квартале, кроме стенных ходиков, других часов ни у кого не было. Звали его Маркар, но, кроме нашего соседа Хаджи, который обращался к нему «парон Маркар», все величали его «Газет-Маркар» либо просто «Газет». Когда его так называли взрослые, он слышал в этом оттенок уважения и не сердился, но стоило нам окликнуть его так же, он выходил из себя, руки начинали дрожать, от злости он ронял лупу из правого глаза.

Взрослое население квартала относилось к Газет-Маркару с большим уважением.

— Шибко ученый человек, по-всякому говорить может, — заявляла Србун, и не без оснований.

Со дня ареста генерала Алагязова в квартале не осталось никого, кто бы говорил по-русски, тогда как Газет-Маркар знал не только русский, но и «язык герма́на», потому что в годы войны находился в плену в Германии.

Благодаря знанию языков, ремеслу («благородному ремеслу», как говорил мой отец) и особенно газетам с первых же дней своего появления Газет-Маркар прослыл авторитетной личностью, и преимущественно в вопросах политики. А политика, как и раньше, была основной темой разговоров в кофейне черного Арута при непременном участии нашего соседа Хаджи, отца Остолопа и прочих завсегдатаев. И в этих разговорах заключительное слово все почтительно предоставляли Газет-Маркару.

У последнего было много свободного времени, и, понятно, он успевал прочесть почти все полученные на продажу газеты и книги и, конечно, превосходил ученостью как моего отца, так и цирюльника Симона. Кроме того, были у него и какие-то связи в комиссариате просвещения, — Хаджи уважительно говорил: «За один стол с начальством садится». Газет-Маркар любил в разговоре бросить невзначай:

«Вчера вызывает меня наш Асканаз, — мол, что скажешь, дядюшка, хотим организовать театр».

Многие не верили в то, чтоб наркома интересовало мнение Газет-Маркара насчет открытия театра, но это невинное тщеславие продавца газет, помимо всеобщего почтения, приносило и свою пользу. Черный Арут, разные лавочники, включая гробовщиков, старались поближе сойтись с ним.

Цирюльник Симон, к примеру, брил его бесплатно и каждый раз, когда тот доставал деньги, повторял:

— Не надо, братец Маркар, не чужие ведь, авось и у меня к тебе дело будет.

Непонятно, чем мог быть полезен Газет-Маркар Симону, у которого, как мне помнится,