Масть - Виталий Каплан

Опыты Дарьи Николаевны показали, что больше всего силы вытягивается из сенных девушек, если хорошенько ошпарить их кипятком, а после нещадно сечь розгами. Оно и понятно – женская натура чувствительнее. И совсем уж перешла она всякий край, насмерть замораживая грудных детей – подчас брошенных на грудь только что убитой матери. И так продолжалось более десяти лет. Самое странное – куда смотрели Дозоры? Ну ладно наши, Тёмные… что Гришка Зуб был её любовником, знали все… но как проморгали Светлые? Может, всё дело в том, что, устраивая муки своим рабам, Салтычиха лишь тянула из них силу, но почти не использовала? Великий Договор вроде как не нарушался, а что силу тянула – так то ж ещё доказать следовало. Может, Светлые, вслед за людьми, поверили, будто безумная Дарья испытывает возбуждение от чужой боли? А сие – дело сугубо человеческое, Договором не запрещённое.

Возможно, правду знал Гришка Зуб. Недаром же, когда запахло жареным, он лишил былую возлюбленную разума и памяти. Наверняка ему не хотелось, чтобы на настоящем суде – суде Инквизиции – из головы безумной вытянули кучу всего интересного. За то Зуб и сам поплатился – ему запретили пользоваться силой и отправили жить в дикую Лапландию. Александр Кузьмич говорил, что бытовала и такая версия: безумная идея Салтыковой заключалась на самом деле в том, чтобы сделать Иными обоих своих сыновей, Феденьку и Николеньку. Ей, дескать, объясняли, что сие никак не осуществимо, но Дарье вошло в голову, что для Иного нет ничего невозможного, надо лишь собрать достаточно силы.

Как бы там ни было, человеческий суд имел дело уже с женщиной, начисто потерявшей разум. Инквизиция лишила её всякой возможности применять магию, но и без того вряд ли ей это удалось бы: после «Белой пустыни» она забыла и про тень свою, и про Сумрак. Ныне сие жалкое подобие Иного пребывает в подземной тюрьме Ивановского девичьего монастыря, в полной тьме. Что сталось с детьми её, о том я как-то не удосужился спросить.

– Салтычиха – редкий случай, – возразил я. – Если обо всех нас по ней судить, то давай тогда и о вас, о Светлых, по Томасу Торквемаде. Светлый же был, как помнишь. О благе человеческом радел, страданиями очищал души своих жертв… ибо, став Иным, продолжал оставаться ревностным католиком. И кабы не вмешалась Инквизиция… я имею в виду, конечно, нашу, Иную…

Костя помолчал. Потом хмуро произнёс:

– Вы, Андрей Галактионович, может, и правы, что по одному выродку обо всех судить не следует. Но по сути-то прав я! У каждого человеческого горя есть причина. И если все такие причины устранить…

– Знаешь к этому средство? – Ехидничать я не собирался, но как-то само вышло.

– Знаю, – серьёзно кивнул Костя. – Нужно переустроить человеческое общество на новых началах. Уничтожить всякое угнетение. Люди должны быть равны в правах своих, свободны, сыты – и тогда возникнет между ними братство. Тогда богатому стыдно станет есть свой хлеб, если сосед его голодает… и потому все будут поровну делить со всеми достояние своё. Не нужна тогда станет и государственная власть, да и сами государства упразднятся, а вместе с ними и войны, и казни, и остроги… По всей земле люди будут жить мирно, дружно, сообща растить хлеб… и всё такое.

– Ну а как же страдания от болезней? – напомнил я.

– С ними справится врачебное искусство, – отрезал Костя. – Именно человеческое, без нас, без магии. Ибо разум не знает границ, как то доказано и французскими учёными Дидро и Руссо вкупе с сочинителем господином Вольтером, и нашим отечественным гением Михайлой Ломоносовым. В народе нашем такие могучие умы зреют! Знаете ли вы, что совсем недавно простая деревенская девка Пелагея научилась предотвращать оспу? С помощью особого рода уколов. О том и господин Болотов написал в «Деревенском зеркале». Не читали?

– Увы, – признал я. – Не имею даже представления, кто таков господин Болотов. Но это не самое важное. Скажи-ка, а каким же образом перейти от нынешнего общественного устройства к чаемому тобой? Как думаешь, что сказала бы тебе государыня наша императрица, если бы ты был к ней допущен и изложил свои прожекты? Равно как и любой другой властитель не обрадовался бы…

– Если властители станут препятствием на пути к народному счастью, то сие препятствие должно быть устранено, – помолчав, твёрдо сказал Костя. Мне показалось, он тут же пожалел, что слова эти сорвались с его губ.

– Как почти полтораста лет назад в Англии? – хмыкнул я. – Ну, казнили короля, правил Кромвель, а в итоге что? Всё равно короли и королевы там властвуют. А главное, разве стало британцам от всего этого лучше жить?

– Не стало, – согласился юноша. – Но лишь потому, что свержение короля должно быть не целью, а исключительно средством устроить новую жизнь. Следовательно, надобно понимание, как её устроить, надобна идея, которая всех объединит, и, конечно, надобны люди, способные возглавить и повести человечество к счастью…

– Ох, Костя, – рассмеялся я, – всё сие пустые мечтания. Никогда такого не будет, потому что, когда рождаются люди, вовсе не подобны они чистой доске. На их досках уже кое-что написано… природой, родителями… кабы я верил, то сказал бы, что и Господом Богом. Не важно, кем написано, важно – что. Нельзя, Костя, сделать людей равными, потому что с рождения они не равны. Кто-то изначально умён, а кто-то глуп. Кто-то смел, а кто-то труслив. Кто-то благороден, а кто-то низок. Кому-то суждено стать Светлым, а кому-то – Тёмным.

– Знаете, почему вы со мной не согласны? – Во тьме я не видел Костину улыбку, но знал, что он улыбается. – Потому что в счастливом обществе вам, Тёмным, жить не с руки. Может, там и не совсем искоренятся страдания, но будет их столь мало, что вам на магию не хватит. И вот потому вы и пытаетесь сейчас меня убедить, что такое мироустройство невозможно. А вот если как следует растолковать сие людям… даже самым простым и тёмным… это я в смысле невежества их… то они проникнутся идеей, захотят перестроить жизнь по-новому.

Я тоже улыбнулся, представив, как пытается Костя убедить в своей правоте, к примеру, княжьего разбойника дядьку Степана. Или, скажем, Прасковью Михайловну. Да хотя бы и моего Алёшку.

Тот наверняка послал бы Костю так далеко, что не только «скороход» не помог бы, но и Врата туда не провесишь, будь ты хоть Великим магом. Хотя нет, дворянину Косте он хамить не станет, уважение к дворянству Прасковья Михайловна в него вколотила. Но послать бы Алёшка мог и со всем уважением.

Вроде всего неделю он у меня, но жизнь весьма переменилась. Парень оказался и впрямь столь умелым, как расписывала госпожа Скудельникова. Кони мои сразу его признали, и ухаживать за ними ему явно нравилось. Он починил покосившееся крыльцо, отдраил полы дома и в бане, вскопал в огороде грядки и засеял их какими-то овощами – чем именно, я не вникал, только дал денег на семена. Печь перестала дымить – он промазал её какой-то особой глиной, секрет которой узнал от покойного отца. Питались мы теперь не в пример лучше, чем когда готовила нанятая баба Глафира. Та, кстати, весьма опечалилась, получив от ворот поворот. Но Алёшка, по его словам, многому научился у Настасьи. «Душевная она, – объяснял мальчишка, – не то что дядька Трофим и дядька Павел. Те скучные». На третий день своего обитания притащил он откуда-то щенка – на мой взгляд, обычная дворняга, хотя Алёшка уверял, что происхождения благородного, бабушкой нового нашего жильца была, оказывается, гончая из своры князя Корсунова. Возражать я, разумеется, не стал.