Пароль не нужен - Юлиан Семенов

По перрону, пропущенный полицией, бежит человек с чемоданчиком. Он вскакивает в предпоследний вагон, и чьи-то заботливые руки поддерживают его на площадке. Фонарь высвечивает лицо. И видно, что это князь Юрий Мордвинов, специальный агент Гиацинтова.

ВЛАДИВОСТОК. РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА

Всю ночь Ванюшин с Исаевым просидели у телеграфной ленты. Они пили крепкий, заваренный Ванюшиным кофе и молча читали восторженные отклики со всех концов земли на «бесподобную по мужеству операцию на Дальнем Востоке». Вечерние парижские газеты дали под огромными шапками свои комментарии к событиям в России: «Величие победы — в стремительности наступления!», «Смерть или Кремль! — лозунг героев белой гвардии», «Реальные шансы на Кремль». Лондонские газеты, более трезвые в оценках, также очень пространно комментировали события в России, но перспектив пока не намечали. Молчали только газеты двух великих держав: Японии и США. Япония делала вид, что все происходящее за Владивостоком не представляет никакого интереса для Токио и является сугубо внутренним делом русских. Вашингтон получил шифровку из «Владиво-ньюс», от майора Кларка, руководителя разведцентра, с просьбой дать сдержанный комментарий только в утренние газеты, ибо ситуация пока еще не совсем ясна, хотя успех Меркуловых очевиден. Майор Кларк справедливо полагал, что вся эта операция бело-японцев является не столько общесоюзническим делом по освобождению России из-под большевистского ига, сколько средством Токио оказать нажим на Читу и Москву, имея в виду дайренские переговоры. Хотя переговоры велись при закрытых дверях, Кларку удалось узнать о некоторых пунктах японских требований, которые, будь они приняты Москвой и Читой, противоречили бы американским интересам на Дальнем Востоке и утвердили бы здесь гегемоном Японию. Причем это было бы санкционировано как большевиками, прими они дайренские условия, так и демократическим меркуловским правительством, которое в конечном счете к идее вольного города Владивостока относилось как к единственно возможному шансу остаться у власти, признанной миром. Расчет японцев, таким образом, был весьма перспективен. Они учитывали возможность российских парадоксов. То, что невозможно нигде в мире, возможно в России: опыт последних пяти лет доказывал это со всей очевидностью.

Молчание Вашингтона было огорчительным для Меркуловых. Поэтому Ванюшин и просидел всю ночь в редакции, ожидая возможных новостей из-за океана. Но Америка молчала, если не считать сухих заметок, набранных петитом в разделе хроники.

— Максим, — сказал Ванюшин, растирая своей большой, доброй пятерней мясистое лицо, отекшее за ночь от курева и кофе, — вы никогда не думали о гиацинтовском хамском утверждении, что, мол, в России истинную свободу возможно сохранить только с помощью нагайки и штыка? Иначе разворуют ее, пропьют и продадут кому угодно.

Исаев закурил, вытянулся в кресле, хмыкнул.

— Что вы? — удивился Ванюшин.

— Ничего. Вспомнил одного приятеля. Он как-то здорово сказал: «Я плохой друг, но зато я великолепный враг».

— Почем продаете афоризм?

— Хотите — подарю.

— К чему только вы это?

— Бог его знает. Память не подвластна разуму. Во всяком случае, мы еще не смогли найти тех центров, которые ее контролируют.

— Порой вы производите на меня странное впечатление.

— Именно?

— Мне кажется, что вы утомлены какой-то затаенной болезнью. Иногда в вас проглядывает жестокость.

— Вероятно.

— Отчего так?

— Думаю, Николай Иванович. Просто оттого, что думаю. Знаете, почему злюсь? Потому что я пришел к выводу, что нигде так ни хорошо ошибающимся, как у нас. У нас заботятся об ошибающихся, им помогают, о них пекутся. И порой мне становится завидно. Вот вам разве не хочется поошибаться? Ну хоть самую малость…

— Еще как…

— Так что же?

— Всем можно ошибаться, только вот прессе в наши дни ошибаться нельзя. Курс должен быть точным. Либо — либо. Тут надо трезво рассуждать, без ошибок. Мне неприятен большевизм с его утилитарностью и тупой верой в свою истинность и непогрешимость. Я понял, как можно с ним бороться, потому что к любому явлению я отношусь непредвзято. Я изучил их, я их понял.

— Как же надо с ними драться?

— Очень просто. Чтобы помешать хорошему делу, которое они затевают, надо начать это их новое дело хвалить. Они все время жонглируют словами Бебеля: «Почему тебя хвалят враги, старый Бебель, подумай, какую глупость ты совершил». Они ведь наивные враги христианства. На самом-то деле они большие христиане, чем папа римский, потому что у них все зиждется на вере, привнесенной вождями, их пророками. Вот вы заметили, как я восторгаюсь в редакционных статьях введением нэпа? Уверяю вас, кое-кто у них звонит: «Если злейший враг Советов Ванюшин хвалит нэп, надо разобраться, в чем тут дело!» Поверьте мне — не сейчас, так через год, два, но они все равно схватятся за голову. А глупости, которые они весьма часто у себя делают, я браню. И они думают: «Если бешеный пес международного капитала Ванюшин пугает нас, значит, мы на правильном пути!»

— Занятно…

— Это истинно, Максим, это безошибочно…

— Пошли побродим, Николай Иванович?

— Может быть, что-нибудь все же придет из Америки. Идите, дружище, спасибо вам за ночь.

— А ерунда. Мне очень интересно с вами, хотя я ваш противник.

— В чем?

— В системе мышления.

— Все это суета сует и зряшняя суета — иногда думается мне. И так мне становится скучно, Максим, что страшно смотреть вокруг себя.

Исаев засмеялся, пристально и тяжело глядя на Ванюшина.

— Что вы?

— А так… Просто мне иногда кажется, что вы в конце концов пошлете все к черту и уедете в Москву.

— Куда?!

— В Москву. К вашим красным приятелям.

— Идите-ка лучше прогуляйтесь, Максим.

— Всего хорошего, шеф.

— До свидания, милый. Спасибо.

Когда Исаев вернулся домой, там сидел Чен.

— Максим, — шепотом сказал он, — я не мог ждать дня нашей встречи в баре, потому что в порт пришли три японских парохода со снарядами и патронами. Там же танки и тридцать новеньких орудий. Завтра это все должно уйти на фронт. Если они получат танки и пустят их против наших, будет совсем скверно. Поэтому прости, но я не мог не прийти к тебе с этим…

— Когда начинается разгрузка?

— Сегодня днем. С палубы — прямо в вагоны.

— Хорошо. Встретимся у порта в двенадцать. Повяжи самый модный галстук, я буду с дамой.

КВЖД. ПОЕЗД ДАЙРЕН — ЧИТА

Раскачиваясь на ходу, несся состав по желтой ночной равнине. Голая, как блюдце, земля лежала вокруг. Только иногда серую жижу ночи прорежет черная тень дерева — с расплющенной кроной, изогнутая, сучкастая, словно злая колдунья в детских рисунках, и снова непроглядность окрест и безлюдье.

Блюхер стоял у окна и смотрел на проносящуюся мимо однообразную и унылую землю, мурлыкал тихую песню и внимательно слушал, что выбивало на стыках. Это у него было с детства: он всегда напряженно прислушивался к бормотанию колес на стыках. Вдруг услыхал глухой взрыв. Потянуло паленым.

Блюхер, не оборачиваясь, спросил:

— Что там такое?

— Непонятно, товарищ министр.

— Останавливаемся, — сказал Блюхер. — Посмотрите по расписанию, какая станция, да, пожалуй, поужинаем и спать.

— Товарищ министр, — ответили ему из темноты купе, — тут никакой станции по расписанию не предусмотрено.

Блюхер рванул на себя стекло. Заскрипев, оно подалось, опустилось вниз — будто ухнуло в прорубь. Главком высунулся по пояс и увидел далеко впереди два красных глаза: это уходил поезд к Чите. А их классный вагон, повизгивая колесами по белым, заиндевелым рельсам, медленно катился под гору. Потом остановился. Стало тихо-тихо — и в вагоне, и вокруг него. Только ветер налетал порывами — свистнет, покружит и ляжет на землю, будто котенок, который играет сам с собой.

— Сколько у нас патронов? — спросил Блюхер.

— К пулемету три ленты.

— Все?

— И еще по барабану к револьверам.

— Не густо.

— Так ведь охранная грамота от японцев…

Блюхер оглянулся. Всего с ним ехало пять человек: проводники, порученец и два охранника, присланные из Читы с вагоном.

— Дрянь дело, — сказал Василий Константинович. — Лампы потушите.

Лампы, захлопав синими язычками, потухли. Стало непроглядно темно.

— Хорошо, луны нет, — сказал Блюхер, — а то мы просто как мишень.

Он набросил пальто и, открыв дверь вагона, спрыгнул на промерзшую землю. Низкие облака неслись над землей — клочковато и зримо. Далеко на юге, там, где поднялась луна, тускло белело, словно за облаками был спрятан фонарь с плохим фитилем.

Блюхер обошел вагон. Вторая колея уходила вдаль двумя белыми паутинками.

— Ну-ка, расписание поглядите, — попросил Блюхер, — когда встречный поезд должен идти?

— Через полтора часа.

— Полтора, говорите? Тогда еще, может, выцарапаемся. Давайте с пулеметами вниз, займем круговую оборону. Папки с документами положите рядом с керосином: если белых будет много и долго не удержимся — жгите. Лом у нас есть?