Нексус - Генри Миллер

— Ты не дешевка, — возразил я. — Просто не от мира сего.

— Не утешай меня.

На мгновение мне показалось, что она сейчас разрыдается.

— Ты будешь мне писать?

— А почему нет? Если это доставит тебе удовольствие…

Стася произнесла как-то удивительно по-детски:

— Я буду скучать по вас. Ужасно буду скучать.

— Ладно, не надо об этом. Что решено — то решено. Смотри вперед, а не назад.

— Тебе легко говорить. У тебя останется она. А я…

— Поверь, так тебе будет спокойнее. Лучше быть одной, чем с человеком, который тебя не понимает.

— Ты прав, — согласилась она и, застенчиво рассмеявшись, вдруг прибавила: — А знаешь, однажды я позволила взобраться на себя кобелю. Все это было очень нелепо. В конце концов он укусил меня за бок.

— Осел подошел бы больше — он послушнее.

Мы подошли к концу моста.

— Так ты постараешься раздобыть деньги? — спросила Стася.

— Непременно. И не забудь притвориться, что уступаешь ее просьбам и остаешься. Иначе разразится страшный скандал.

Как я и предупреждал, дома нас ждала гроза, но стоило Стасе сказать, что она передумала, как снова засияло солнышко. Мне было не только тяжело, но и унизительно видеть, как невыносима для Моны перспектива расстаться с подругой. Вернувшись домой, мы нашли ее в ванной, где она обливалась слезами. Увидев в комнате Стаси страшный беспорядок и стоящие посреди этого хаоса собранный чемодан и запертый сундук, она все поняла.

Конечно же, Мона обвинила во всем меня. К счастью, Стася отрицала мою причастность к ее решению. Тогда почему она уезжает? На это Стася ответила уклончиво, что просто от всего устала. И тогда — пиф-паф, — словно пули, посыпались укоризненные вопросы. Как она может такое говорить? Куда она собралась? Что я сделала, чтобы так со мной поступать? Она могла продолжать до бесконечности. С каждым новым упреком ее истерика возрастала, плач перешел в рыдания, а рыдания — в стоны.

То, что она оставалась не одна, а со мной, не имело в ее глазах никакого значения. Я для нее не существовал, а если и существовал, то в качестве прицепившегося репья.

После того как Мона испробовала все — крики, мольбы, угрозы, Стася, как я уже говорил, сдалась. Мне было непонятно, почему она дала сцене так затянуться. Может, втайне наслаждалась ею? Или была как под гипнозом? Я задавал себе вопрос, чем бы все кончилось, не находись я тут же.

Я первый не выдержал и, повернувшись к Стасе, нижайше попросил ее смилостивиться.

— Не уезжай, — попросил я. — Разве ты не видишь, как нужна ей? Она так любит тебя.

— Поэтому я и должна уйти со сцены, — отвечала Стася.

— Нет, — возразил я, — если кому и уходить, то — мне.

Надо признаться, в этот момент я не лукавил.

— Ты тоже, пожалуйста, не оставляй меня, — попросила Мона. — Почему вообще кто-то должен уйти? Почему? Не понимаю. Вы оба нужны мне. Я вас люблю.

— Слышали мы эту песню, — не уступала Стася.

— Но это правда, — настаивала Мона. — Без вас я — никто. А сейчас, когда вы не испытываете больше неприязни друг к другу, почему бы нам не жить в любви и согласии? Я для вас в лепешку расшибусь. Только не оставляйте меня одну, пожалуйста!

Я снова обратился к Стасе.

— Она права, — сказал я. — Возможно, теперь что-то и получится. Ты не ревнуешь ее… Так зачем ревновать мне? Подумай еще раз. Если твое решение как-то связано со мной, то прошу — успокойся. Главное для меня — видеть Мону счастливой. Если для этого нужно, чтобы рядом была ты, тогда я сам скажу тебе: останься! Может, и я научусь когда-нибудь быть счастливым. Ведь стал же я более терпимым, правда? — Я загадочно улыбнулся: — Ну, соглашайся! Не станешь же ты разрушать три жизни!

Стася безвольно повалилась на стул. Мона встала на колени, прижавшись лицом к ее груди. Умоляюще подняв глаза, она спросила:

— Ты ведь не уедешь?

Стася мягко отстранила ее.

— Хорошо, — ответила она. — Я остаюсь. Но при одном условии — больше никаких сцен.

Обе посмотрели на меня. Вот он, настоящий виновник. Ведь в их глазах я был тот самый провокатор. Обещаю я хорошо себя вести? Вопрос читался в их глазах.

— Понимаю, о чем вы думаете. Что я могу сказать? Буду стараться изо всех сил.

— Так просто не отделаешься, — сказала Стася. — Ответь нам, что ты сейчас действительно чувствуешь?

Ее слова заставили меня снова занять оборонительную позицию. Появилось нехорошее подозрение, что Стася заигралась. Неужели так необходимо устраивать мне допрос? Решись я сказать всю правду, первым делом назвал бы Стасю негодяйкой. Законченной негодяйкой. Когда я предложил ей свой план, мне и в голову не могло прийти, что придется разыгрывать этот фарс так долго. Мы договаривались только о том, что Стася под нажимом согласится остаться, но требовать от меня торжественных обещаний? Лезть в душу? Такого уговора не было. Неужели мы всегда актеры, даже когда думаем, что искренни? Я был в замешательстве. Неожиданно мне пришло в голову, что лгунья и притворщица Мона сейчас одна ведет себя неподдельно. Она, во всяком случае, знает, чего хочет.

Все это мгновенно промелькнуло у меня в голове, и я ответил:

— Честно говоря, я не знаю, что чувствую. Не думаю, что вообще способен сейчас что-то чувствовать. Одно могу сказать с полной определенностью: я не хочу больше ничего слышать о любви, никогда.

Так все и кончилось — ничем. Мона, однако, выглядела довольной. Да и Стася, похоже, тоже.

Никто из нас особенного ущерба не понес. Все мы были закаленными бойцами.

И вот теперь я ношусь по городу, высунув язык, как справная ищейка, в поисках денег для Стаси. Уже побывал в трех больницах в надежде сдать кровь. Теперь человеческая кровь ценится двадцать пять долларов за пинту. А еще недавно за ту же пииту платили пятьдесят. Что поделаешь, в наши дни развелось много голодных доноров.

Бессмысленно тратить время на поиски лучшего гонорара за донорство. Лучше занять деньги. Но у кого? Я не знаю никого, кто бы мог одолжить больше одного-двух долларов. Стасе же требовалось не меньше сотни. Для надежности — и все двести.

Если бы я только знал, как найти того ненормального богача! Я говорю о Людвиге, сумасшедшем билетном контролере, — человеке с золотым сердцем, как всегда утверждала Мона. Но что я скажу ему?

Я как раз проходил мимо Большого Центрального вокзала. Может, спуститься в цоколь, туда, где собираются посыльные, — а вдруг там найдется кто-нибудь, кого я знаю. (Костиган, на которого я всегда мог рассчитывать, умер.) Незаметно я проскользнул в цоколь и огляделся, кругом — одни новички. Ни одного знакомого лица.

Поднимаясь по пандусу на улицу, я вдруг вспомнил про доктора Забриски. Он жил где-то поблизости. Через минуту я уже листал телефонный справочник. Все точно — живет на 45-й улице. Я воспрял духом. На этого человека можно положиться. Если, конечно, он не разорился. Но это маловероятно — ведь он практикует в Манхэттене. Ноги сами несли меня. Мне даже не придется сочинять невероятную историю про то, зачем так срочно понадобились деньги… Прежде, когда я приходил к нему поставить пломбу, он сам спрашивал меня, не нужны ли мне деньги. Иногда я отказывался, не желая пользоваться его добротой. Но это было тысячу лет назад.

Быстро шагая по улице, я вдруг вспомнил дом, где прежде находился кабинет доктора. В этом трехэтажном кирпичном здании я жил тогда с одной вдовой по имени Карлотта. Каждое утро я выносил из нашего подвала мусорные мешки и клал у тротуара. То, что я не боялся запачкать руки, было одной из причин, почему Забриски проникся ко мне симпатией. Ему казалось, что это очень по-русски. Страница из Горького… Как любил он говорить со мной о русских писателях! А как ликовал, когда я показал ему стихотворение в прозе, написанное мной о Джиме Лондосе, — Лондосе, маленьком Геракле, как его называли. Он знал их всех — Стренглера, Льюиса. Эрла Кэддока, Фармера [53] — забыл его имя… словом, всех. А я возьми да и напиши, прямо как поэт, — ему трудновато давался мой стиль! — о его самом большом любимце, Джиме Лондосе. Помнится, в тот день он сунул мне на прощание десять долларов. И попросил оставить на время рукопись — ему хочется показать ее знакомому спортивному журналисту. Забриски просил дать ему почитать еще что-нибудь из моих сочинений. Не писал ли я о Скрябине? Или об Алехине, чемпионе по шахматам? «Приходите чаще, — просил он. — В любое время, не дожидайтесь, пока заболят зубы». И я частенько забегал к нему — но не для того, чтобы болтать о шахматах, борцах и фортепианной игре, а в надежде заполучить пятерку или даже десятку.

Входя в новый офис Забриски, я пытался припомнить, сколько лет прошло со дня нашей последней встречи. В просторной приемной сидели всего два-три человека. Совсем не то, что в старые времена, когда в тесном закутке теснились женщины с покрасневшими глазами, прикладывавшие к распухшим щекам теплые платки; некоторые приводили с собой детей, и все они были готовы сидеть часами — нищие, смиренные, подавленные. Теперь все было другим. Новехонькая и по виду удобная мебель, на стенах картины, совсем неплохие, и полная тишина — не слышно даже зловещего жужжания бормашины. И шума самовара, кстати, тоже.