Истоки. Книга вторая - Григорий Коновалов

Видя по хмурому лицу Гитлера, что упрямство генерала начинает раздражать его, Хейтель перевел разговор на другую тему, также близкую Гудериану:

– Гейнц, действительно русский танк Т-34 хорош?

– Превосходный танк. Приезжала комиссия, но что-то нет новых немецких танков.

Гитлер взглянул на Шмундта. Тот сказал, что специалисты находят танк хорошим, но не считают возможным перенять что-либо из его конструкции по двум причинам: у нас нет такой прочной легированной стали для брони и нет алюминия для моторов.

– Я не советовал идти на выучку к русским, которых мы разобьем скоро, – сказал Гитлер. – Надо мыслить категориями веков. Техники согласились со мной.

– Техники лгут, во тактики – тоже, и вранье их узнается слишком поздно – после поражения. – Эту неясную фразу Гудериан сказал сдавленным голосом.

Гитлер засмеялся.

– Дорогой генерал, если бы я знал, что у русских действительно имеется такое число танков, которое приводили вы в вашей книге… десять тысяч, кажется? Я бы, пожалуй, не начал эту войну.

Гитлер подошел к Гудериану, глядя в его усталое, в продольных морщинах лицо.

– Я охотно верю: тяжело солдатам, – сказал Гитлер. – А вы полагаете, что гренадеры Фридриха Великого умирали с большой охотой? Они тоже хотели жить, тем не менее король имел право требовать от каждого немецкого солдата жизни. Я также считаю себя вправе требовать жизни от каждого немецкого солдата.

Воображение Гитлера перенесло его из этой комнаты на поле боя, и он увидел, как гибнут солдаты с широко открытыми, отрешенными от земных радостей и горестей глазами. Мрачно-величавое чувство окрылило Гитлера, и он, как никогда, с особенной силой ощутил себя «олицетворением нации». Это было столь редкое по полноте мистическое растворение своего «я» в духовных таинствах нации и в то же время полное слияние с нею, что он увидел в этом таинственный знак провидения.

– Великая идея не терпит дрожащих за свою жизнь. В сделку с ней не вступают, в нее верят, не раздумывая. Я срываю с войны фиговые листья, обнажаю ее смысл: побежденный должен умереть. Даровать ему жизнь – значит обрекать человечество на новые войны, страдания. Мы не садисты, поэтому убиваем сразу.

И опять все молчали, задумавшись перед простым и примелькавшимся – перед смертью, о которой меньше всего думается именно тогда, когда смерть может наступить каждую минуту.

– Мой генерал, – сентиментально-грустно обратился Гитлер к Гудериану, – вы слишком близко к солдатам, вы видите и переживаете смерть солдат… А издали нам виднее. Великие идеи живут подвигами, кровью народа, но идеи не должны даже подозревать об этом. Ребенок родился, не зная и не думая о муках матери… Каждый отступающий без приказа подлежит расстрелу.

Впервые за время неудач Гитлер обедал в обществе генералов.

– Меня спрашивают, да и сам я иногда спрашиваю себя: могла бы Германия не воевать с русскими? Германия кайзеров могла воевать с кем угодно, чтобы расшириться, вздохнуть свободно. Моя Германия воюет также с кем угодно, но она возмужала, и ей по плечу уничтожение коммунизма. Искоренив коммунизм в Германии, я должен уничтожить его всюду, чтобы спасти гордый дух германцев от унижающего рабского равенства. Но силы русского сфинкса трудно определить: они могут быть ничтожны и бесконечны одновременно, – продолжал он. – Планы русских трудно разгадать. Адмирал Канарис жаловался, что в России почти невозможно добывать разведывательные данные относительно военного потенциала. Русские умело маскируют все, что относится к их армии. А их опасная идеология? А как они решительно и целеустремленно использовали скованность моих войск на Западе, чтобы в нужный момент добиться от Германии уступок. Все это угнетало нас, мешало нам жить. Может быть, мы ошиблись в сроках, но мы победим…

…Беспорядки и бегство в германской армии пресекались заградительными отрядами из частей СС. Достоинство солдат этих отрядов состояло в том, что они, не рассуждая, могли так же метко стрелять в своих, как в русских. Германское командование считало, что оно разумной жестокостью спасало армию.

В дневнике Хейтель записал: «Никогда я не восхищался Гитлером так, как в эти дни. Он один восстановил пошатнувшийся Восточный фронт, его воля и решительность передались всем».

Генералы все еще с немецкой восторженностью любовались своим фюрером, потом это исчезло, когда время поставило их перед роковой чертой.

XXVIII

Ночью Чоборцов получил приказ командующего армией Валдаева прорвать оборону немцев полосой в четыре километра, на глубину в пятнадцать. Валдаев усиливал дивизию эресами, придавал ей отдельный танковый батальон.

Много дней до приказа Чоборцов изучал расположение немецких позиций, с командирами полков и батальонов ползал ночами по местности. За речушкой, километра три по фронту, за снежными перелесками лежала укрепленная высота, обрезанная слева и справа долинами. Несколько рядов проволоки, минные поля, опять проволока и минные поля. Временами немцы били из шестиствольных минометов и тяжелых орудий.

Чоборцов решил обойти высоту по долинам слева и справа, сомкнуть за ней полки. В глубоком блиндаже он собрал командиров полков, еще раз разыграл бой на карте.

Полковник Яголкин из Ставки омраченно молчал, скрестив на груди руки, прямо глядя перед собой.

– Полковник Чоборцов, – подчеркивая первое слово, заговорил он густой октавой, – почему решили наступать цепью? Устав требует наступать глубоко эшелонированно.

– Рота впереди, две уступами позади, что ли! Понесем большие потери от кучного огня минометов, да и не сможем использовать всю силу и плотность нашего огня.

– Вы вводите в бой все силы, а резервы где?

– Хватит с меня одного батальона. Отступать не собираюсь, товарищ Иголкин.

– Я против! Это безграмотно, противоречит военной науке…

«Молчать не буду. Не согнешь меня, гнули не согнули, а теперь я тугоносый стал… Да и не случись со мной беда, так бы, наверно, я и жил: есть, будет сделано! Ох, тяжел мой путь… Сколько могил солдат!..» – думал Чоборцов.

– Вы тут два дня. А я облазил все места, портки протер до дыр… Я прошел не только от границы, но и сверху – от генеральского звания до полковника. Я отвечаю. А если вы против, командуйте сами. Меня вы можете ставить хоть на роту, я пойду на прорыв. Я уверен в победе.

– Я протестую, товарищ полковник! – сказал Иголкин. Он надел шинель, папаху и, выходя из блиндажа, закончил: – Вас ничему не научили ваши ошибки, Чоборцов.

Поведение этого человека пробудило в Чоборцове напористость, нагловатую насмешливость.

– Ишь ты, козырь какой! – Он оглядел своих командиров глубоко сидящими глазами. – Может, еще кто не согласен со мной?

– Согласны, – сказал начальник штаба. Комиссар кивком головы поддержал его.

Проводя совещание, Чоборцов прикидывал в уме, за какое время доедет полковник Иголкин на машине по завьюженной дороге до штаба армии, попадет на прием к Валдаеву. Звонок телефона раздался в ту самую минуту, когда по его расчетам и должен был доложиться полковник командарму.

– Явитесь с начальником штаба и комиссаром, – тихо приказал Валдаев.

Чоборцов надел белый полушубок, энергично с хрустом затянул ремень на круглом стане.

– Все остается в силе, ничего не менять, – сказал он командирам полков. К машине шел развалкой, взметая валенками напорошивший по насту снежок.

Комиссар и начштаба сели в машине позади него.

Езда в сумерки по заснеженному волнистому полю успокоила Чоборцова. Вспомнилось море перед палаццо в Валенсии, где он жил в апартаментах из трех комнат…

В первое же утро его разбудили барабаны. Он вышел на глубокий балкон и увидел огромный, шествующий впереди солдат оркестр с множеством фанфар. Солдаты шли в синих комбинезонах за оркестром, высоко подняв головы, резко, не по-нашему махая руками на уровне груди, неся винтовки на плече…

Дивизия состояла из трех бригад: анархистов, социалистов и коммунистов. Ее командир считал, что обойдется без советника, и не принял сразу Чоборцова. И тогда он с переводчиком Шейниным поехал на позиции социалистов. Шутник Шейнин научил испанцев прощаться так: катись колбасой! Даниэль, как звали там Чоборцова, обучал испанцев тактике. Расставил он пулеметы по-своему, а не как у них – кучно. И в первом же бою выкосил не одну цепь марокканцев. Высокие, жилистые, с короткими сизокурчавыми волосами и очень белыми зубами, они ползли в атаку, как змеи, проворные и гибкие. Когда пленным марокканцам сказали, что этот белобрысый коренастый есть русский, они раскрыли рты в ужасе. Чего они так напугались, он не знал, но это его потешало. Льстило ему, когда враг боялся его, – это доставляло удовольствие. Потом командир дивизии подружился с ним, увидав в бою, как он сечет атакующих фалангистов с меткостью ворошиловского стрелка. Из России пришла посылка, и Даниэль Чоборцов щедро угостил испанцев водкой и икрой. Он привык к тому, что нужно доказывать свою правоту любому человеку, свой он или не свой. Никто никогда тебя сразу не поймет…