Истоки. Книга вторая - Григорий Коновалов

– Дядя Никита, как ты думаешь, после войны какой будет человек?

И Валдаев представил себе независимое лицо и неуступчивый взгляд лейтенанта.

– До после войны дожить надоть. Храбрости у генералов много, а хитрости пока не видать. Что он, этот Тит Романович Дуплетов, показал мне, когда с пукалкой в руке метнулся на немца? Смерть злее меня, солдата, ненавидит, да? Это я должен насмехаться над смертью, а генерал обязан блюсти себя. Нас много, их мало. Наша кадра как готовится? Мужик поиграл с бабой – готов младенец. Глядь, поглядь – большой, без подстановки на кобылу сядет. А там учеба: ать-два, вперед коли, назад прикладом бей. И готов солдат. А ведь чтобы из такого сыродуба выстругать генерала, сколько годов бьются над ним разные специалисты! Иной генерал стоит в десять раз дороже, чем золото вровне с его живым весом с полной амуницией. Даже самый пузатый. Беречь командиров надо. А тут на тебе: Холодов сам себя сбелосветил, политрук тоже не уберегся, Тита Романыча танк германский в грязь втоптал. Много ты видал, чтобы немецкие генералы косяками в трату шли?

– Солдат тоже человек, к тому же молодой. И жить ему хочется даже сильное, чем генералу старому, – опять густой спокойный голос вставил наперекор.

Валдаев удивился не этим мыслям лейтенанта, а тому, что сам он соглашался с ним.

– Обидно мне за рабочего человека, дядя Никита. Скажем, чем сильны все эти фоны и прочая сволота? Глупостью рабочего человека. Без него они – без рук, без ног, один зевластый прожорливый рот. Представь, дядя, конец войны. Установится мир. Какой? – говорил лейтенант. – Что изменится в человеке после войны? Будет ли эта война последней, как всегда полагали, или к новой рванутся, не успев отдышаться?

– Э, Саня, с тяжелого похмелья зарекаются в рот не брать, до первой рюмки.

Послышалось топание ног, голоса, плеск воды в корыте. Валдаев сел, свесив ноги, потягиваясь.

За завтраком красноармейцы шутили с таким видом, будто генерал Валдаев такой же, как они, солдат, хлебнувший лиха.

Ясаков самым серьезным тоном предложил вызвать на фронт Топкуниху, которая быстро бы навела порядок.

– Александр Денисович, помнишь, на заводе отделом снабжения заведовала? Уже на что подчиненные ее охломоны и своекорыстники, разные там алкаши непросыхающие, и то Толкуниха держала их в страхе. Подстрижется под атамана Чуркина, стопку водки опрокинет в зубастый рот да как чесноком закусит, цигарку в кобелиную ногу свернет и приступает к своей братии. На непослушных как дыхнет, пустит дым из обеих ноздрей – шелковыми делаются. А неподатливого стеганет матом – готов! Исправился! Смотрите, ребята, дурить будете – вызовем Толкуниху. «Двух мужиков на свете не переношу: Гитлера и моего мужа!» – говорила она еще до войны. Правда, мужик ее так себе, недомерок, к тому же шея кривая и с перевивом. Как будто на ветру лютом рос всю жизнь, перекрутило его. А скорее всего в семейной постели с ним произошло это: отворачивался от чесночного и табачного запаха, да так и перевинтил шею…

Александр пытливо глядел на своего приятеля, уж в который раз не в силах решить, придурок он или хитрец.

Зато Валдаев был доволен, может быть, и не самой тяжеловатой шуткой Ясакова, а тем, что скрывалось за ней, – солдаты привыкали, притерпевались к войне, как к неизбежной, теперь уж, очевидно, длительной тяжелой работе. Смех, незатейливые прибаутки были для Валдаева в эти дни ценнее, необходимее проклятий по адресу врага. Отступление замедлялось, пока не прекратилось совсем близко от Москвы.

XXVII

Ожесточенное сопротивление Советской Армии, на которое Гитлер не рассчитывая, вынудило его мучительно метаться. И вместо похода на Москву в августе ему пришлось повернуть значительные силы на юг. Ни взятые трофеи, ни посещение Беловежской пущи не могли поднять его настроения. И только разгром пятой русской армии в Киевском котле несколько успокоил Гитлера.

Он лихорадочно взялся за подготовку наступления на Москву, работая ночами. Спал мало и, чтобы побеждать сонливость, принимал очень горячую ванну, а доктор Морель делал взбадривающие уколы.

– Теперь я разрешаю моим генералам разделаться с коммунистическим Вавилоном, – сказал Гитлер, подписывая приказ о генеральном наступлении на советскую столицу. – Ни один русский, будь то женщина или ребенок, не должен уйти из Москвы. С помощью огромных сооружений город будет затоплен. Море навсегда скроет столицу русского народа.

Хейтель предложил не затоплять Москву, потому что это будет стоить дорого, а окружить ее плотным кольцом, оставив узкий проход на восток, – жители побегут, забивая дороги, мешая своей армии. А они побегут обязательно, если подвергать город массированным ударам авиации и артиллерии.

– Так или иначе, а Москва должна быть уничтожена со всеми ее жителями. Они все коммунисты! – запальчиво сказал Гитлер, лицо его побледнело, выпуклые круглые глаза горели мрачным огнем. – Господа, это акция страшная, но иного выхода у меня нет: или мы навсегда сломим славян, или они нас превратят в неполноценный народец. Мы должны сломать хребет русскому медведю, чтобы он вечно ползал у наших ног в пыли, не смея поднять глаз к солнцу.

Месяц для Хейтеля прошел как бредовый сон: наступали, теряя тысячи солдат; потом, в декабрьские морозы, началось самое страшное – движение русских на Запад. Русские приняли вызов истребительной войны и написали на своих знаменах: «Смерть немецким оккупантам!» Все было чудовищно, но это была жизнь, и от нее негде было скрыться. Война на Востоке стала представляться Хейтелю как роковая необходимость. Она вылилась в такие формы, которые противоречили всем человеческим законам.

– Зима – вечный союзник русских, мой фюрер, нужно переждать, – успокаивал он Гитлера. – К тому же наступают русские торопливо, атакуют в лоб, окружать не умеют. Натиск и безрассудная отвага русских объясняются, во-первых, вполне понятным желанием поскорей сбросить нас, во-вторых, страхом офицеров перед грозой Сталина. Русские скоро выдохнутся. Нам нужно зарыться в землю до весны.

Гитлер молчал. Он стал еще более замкнут, хотя и прежде любил уединение. Обедал он теперь один, торопливо съедал овощные или мучные блюда, запивая их холодной водой или специально для него приготовленным безалкогольным солодовым пивом. Все чаще прибегал к услугам доктора Мореля.

Хейтель, считая себя удачливым и счастливым, думал о нем с жалостью: «Все, что делает земную жизнь не напрасной: дружба с благородными людьми, чистая любовь к женщине, к своим детям, – все это чуждо ему. Один он идет по миру, живя своими гигантскими планами».

20 декабря, в разгар советского контрнаступления, Гитлер вызвал Гудериана в ставку «Вольфшанц» – «Волчье логово» – под Растенбургом.

В небольшой комнате при тусклом освещении он принял прославленного полководца в присутствии Хейтеля и Шмундта. Отчужденно взглянул на генерала, отрывисто ответив на его приветствие.

– Вы предлагаете отвести войска? – сказал он, едва генерал успел сесть на стул.

Гудериан встал и подошел к карте.

– Мой фюрер, я считаю целесообразным отвести вторую танковую и вторую полевую армии до линии рек – Зуша и Ока.

Гитлер ударил кулаком по карте.

– Запрещаю! Зарыться в землю, защищать каждый метр. Русское наступление на пределе. Скоро задохнется.

Гитлер сел за стол, закрыл ладонями красные пятна щек.

– Зарыться мы не можем, земля промерзла на полтора метра. У нас жалкие шанцевые инструменты, – сказал Гудериан.

Летя сюда, в Восточную Пруссию, генерал намеревался высказать Гитлеру всю правду о положении армии. Однако теперь, увидав эти переливающиеся красные пятна на его лице, не решился сказать даже о плохой одежде солдат, чтобы не напоминать фюреру его просчет: начиная Восточную войну, Гитлер велел заготовить зимнее обмундирование лишь каждому восьмому солдату, потому что надеялся разбить русских до зимы и расквартировать армию в благоустроенных домах Европы.

– Генерал Гудериан, вы можете обеспечить армию прекрасными окопами – тяжелыми полевыми гаубицами взройте воронки, перекройте их. – Гитлер посмотрел на генералов с радостной улыбкой человека, нашедшего выход из тупика. – Мы так уже поступали во Фландрии в первую мировую войну.

Мечтательный тон воспоминаний Гитлера растрогал даже сурового, прозаического Хейтеля. «Да, с европейцами можно было воевать нормально, – думал он. – Окружили Кале, предложили капитуляцию, а комендант бригадир Николсон ответил по-рыцарски: «Мы отвечаем «нет», так как долг английской армии, так-же как и немецкой, – сражаться». Жаль, что русские не такие рыцари, как англичане».

– Мой фюрер, вы во Фландрии занимали дивизией четыре – шесть километров, а я – двадцать – сорок. Морозы ужасные! Мы перемерзнем, – сказал Гудериан.

Видя по хмурому лицу Гитлера, что упрямство генерала начинает раздражать его, Хейтель перевел разговор на другую тему, также близкую Гудериану: