Закусочная «Феникс» - Илья Куприянов

стало неловко за свою насупленность, и я, окликнув его, жестом указал на стул у стойки.

Однако молодой человек отказался, качнув головой:

– Я ненадолго. Пусть только дождь немного стихнет.

Смутившись окончательно, я пробормотал:

– Вы можете остаться до его окончания, зачем же мокнуть?

Он вновь отрицательно покачал головой:

– Нет-нет, я люблю дождь. Просто этот слишком сильный, скоро начнётся гроза, а в грозу опасно ходить по улицам.

– Может, хотите чего-нибудь выпить?

Он вытянул руки чуть вперёд, при этом не вынимая их из карманов:

– У меня руки грязные.

Пахло от него действительно странно – будто кто-то перевернул рядом с ним помойное ведро, и запах этот был настолько сильный, что добивал аж до стойки.

Предлагать ему помыть руки я не стал, поняв, что и от этого предложения он уклонится; поэтому просто пожал плечами и всё-таки включил музыку, после чего подошёл к нему, и мы вместе стали смотреть на пожираемый дождём город. Было так тихо, что мне стал слышен звук биения сердца – нет, не собственного, а моего нежданного гостя. Тот, словно читая мои мысли, сказал, не отрывая взгляд от зрелища за звуконепроницаемым стеклом:

– Ненавижу этот звук. Мне кажется, что сердце хочет проломить мою грудную клетку, чтобы наконец освободить меня, но ему не хватает сил. По ночам я могу по два-три часа слушать, как оно бьётся внутри меня, перекачивая кровь по телу, которое хочет остыть. Я пью снотворное, бегаю по вечерам – делаю все, лишь бы прийти и упасть, лишь бы не слышать его. Днём обычно не до того, но сейчас слишком тихо, и теперь Вы можете убедиться – это невыносимо. Этот звук лишает меня моего единственного убежища – мира моих снов. В нём я свободен и счастлив, а моё сердце, в истерике бьющееся о рёбра, не пускает меня в него.

Я ничего не сказал в ответ, не замечая в этом никакой необходимости, поэтому молодой гость продолжил смотреть на тучи. Через некоторое время он достал одну руку из кармана и начал писать что-то на запотевшем стекле. Мне было жаль свой труд, но почему-то я не прервал его – пусть остаются разводы, завтра вытру!

Буквы, выводимые молодым человеком, быстро становились нечитаемыми, стекая каплями вниз: единственное, что я понял из двух коротких слов, которые он вывел, были буквы «TA» в начале первого, «S» в начале и «D» в конце второго. Закончив, он резко обратил на меня взгляд и, повысив голос, спросил:

– Вы боитесь умереть?

Сначала мне показалось, что он хочет меня убить; я даже успел выругать себя за то, что впустил ночью в «Феникс» незнакомого человека, поставив наши с ним жизни под угрозу, однако по спокойному лицу и расслабленной позе молодого человека я понял, что он просто задал ничего не значащий для него вопрос.

– Я не хочу говорить с Вами об этом, – сурово отрезал я, и, не услышав от него ни звука от него, решился спросить: – А Вы?

– Нет, – равнодушно ответил тот, – но это пока не пришло время.

Я не понял, что он хотел этим сказать, но решил не переспрашивать и промолчал. Спустя некоторое время гость снова повернулся ко мне:

– А чего Вы боитесь?

Я взял паузу, сходив в зал за двумя стульями: однако молодой человек отказался садиться, поэтому я, поставив свой так, чтобы хорошо было видно происходившее за окном, отнёс второй стул, а затем, вернувшись, уселся поудобнее и ответил:

– Не люблю затевать серьёзные разговоры стоя.

– В ногах правды нет, – одобрительно кивнул незнакомец.

– Итак, – я обхватил бороду и задумался, – чего я боюсь…

– Можете не говорить всего, – спокойно сказал молодой человек, – скажите, чего Вы боитесь сейчас.

Не знаю, с чего вдруг я решил довериться ему – быть может, это всё виски, а может, меня просто влекло к людям со странным, но неагрессивным поведением: так или иначе, я честно ответил:

– Потерять это место. Мой арендодатель твёрдо намерен забрать его у меня за долги, а «Феникс» – это большая часть моей жизни, моей души. Я не хочу его лишиться.

– Не стоит бояться неудач или поражения: главную битву в жизни мы уже проиграли. Родившись, мы обрекли себя на существование без ответов на вопросы, которое может закончиться в любой момент. Не стоит бояться проиграть, не стоит бояться умереть, ибо наша смерть станет нашим величайшим триумфом.

«Что-то зачастили ко мне сумасшедшие», – пронеслось у меня в голове, но вслух я ничего не произнёс, только вздохнул и сходил за стаканом воды. Когда я вернулся, молодой человек спросил меня:

– Разве нет?

– Мне кажется, нет, – я наслаждался водой и вспышками молний, красиво освещавших город, поэтому решил дать этому депрессивному юнцу отпор, – человек должен бороться с трудностями, должен преодолевать их. Выживает сильнейший, знаете ли.

Мой гость и бровью не повёл:

– Борьба с трудностями – такое же бегство от них, как и отказ от этой борьбы. Разница в том, что в первом случае человек отказывается признавать свою ничтожность, создавая видимость возможности что-либо изменить, уверяя себя, что все под контролем.

Я решил идти до конца, игнорируя шероховатости в своих убеждениях, выдавая их за чистую монету, в которой я уверен:

– Если не бороться, Вы попросту не выживете. Даже в этот час, когда Вы застигнуты врасплох грозой на улице, есть те кому гораздо тяжелее, чем Вам – и было тяжелее всегда, потому что Вы изначально оказались удачливее. Если сравнивать их и Ваши страдания, то Вы проиграете – многие из тех, кто страдает больше Вашего, не сдаются, так почему же сдаётесь Вы?

– Субъективные страдания, – спокойствие, с которым отвечал мне мой гость, начинало меня раздражать, – всегда будут на первом месте. Все эти сравнения с голодающими детьми и умирающими стариками далеки от меня, поскольку у боли нет общей меры. Каждый страдает по-своему и каждый имеет право называть свою боль невыносимой, не соотнося её с остальным миром – просто потому, что это его боль. Каким бы сострадательным не был человек, на первом месте у себя в голове находится он сам, и даже жертвуя собой ради других, он делает это для себя.

Впрочем, я не такой. Всё, что я могу – это страдать от боли внутри, чтобы потом пойти и сделать что-то и для себя, и для мира: чтобы не было голодных, чтобы выздоровели больные, чтобы не страдали искалеченные. Но до тех пор и у меня, и у любого другого человека, если он не Господь Бог, боль внутри – даже если это незначительная