Истопник - Александр Иванович Куприянов

А. И. Куприянов

Истопник

Кинороман с курсивом, хором и оркестром

Посвящается

Юрию Лепскому,

Игорю Коцу

Горе тем, которые зло называют добром.

И горькое почитают сладким.

Дед и внук

Вступление

Когда умер Сталин, мне было два года. Тогда же вернулся с Сахалина мой дед. Первый раз он побывал там на царской каторге как дуэлянт. «Его даже на расстрел водили!» – с осуждением говорила позже мне, повзрослевшему, мама. Для побега с каторги они с другом, чеченцем Мангаевым, украли шхуну. Ели сырое мясо акул. Шхуна оказалась дырявой и затонула где-то у Холмска. Правда или нет – не проверишь. Когда я поступал в Холмское мореходное училище, по вечерам, на закате, выходил на пирс и подолгу вглядывался в даль. Неужели я думал, что шхуна может возникнуть на горизонте? Как одинокий радист, я посылал сигналы во временное пространство, надеясь получить ответ.

Второй раз, уже в советские годы, деда сослали на остров, как тайного агента Японии. И как анархиста армии Тряпицына. Яков, со своей матросней, сожгли дотла Николаевск-на-Амуре. Мой дедушка партизанил где-то поблизости. Спалили порт для того, чтобы он не достался захватчикам. С которыми дед, если верить органам НКВД, уже начал чего-то мутить. Ну вот вам и первый оксюморон (объяснение см. ниже) из жизни моего легендарного деда. Он сам нещадно лупил японцев из берданки с борта кунгаса. А потом им же и «продался». Следователей НКВД он называл энкаведами. Факт дедовой борьбы с оккупантами энкаведы отрицали. Мол, умело маскируется, сахала – то есть беглец с Сахалина. Кунгас же, поясним, огромная просмоленная лодка. Туда входит не один центнер рыбы. «Живое серебро лососей» – образно писал я, начинающий поэт и селькор, про кунгасы с рыбой в местной газете «Ленинское знамя». А возрожденный Николаевск стал городком моего детства. Деревня, в которой я родился и вырос и которую основал мой дед, километрах в сорока от Николаевска. Дед все-таки сбежал с каторги. На этот раз они пешком с Айтыком Мангаевым перешли подтаявший лед Татарского пролива. Отвоевав на Гражданской, дед организовал рыболовецкую артель. Разумеется, она называлась «Буря». Было бы странно, если бы они с Айтыком назвали ее «Бриз». Бриз – это легкий ветерок.

Потом артель переименовали в «Ленинец». А могли бы ведь и «Сталинцем» наречь. Айтык в «Буре» работал счетоводом. Ловили горбушу и кету. У амурских лососей красная икра. Солили бочками. И вот теперь я думаю: какие секреты могли продать мой дед и Айтык, артельщики, японцам? Начертить схему океанской пропасти, где из малька-сопельки вырастает лосось-гигант?! Узнав тайны глубин, милитаристы проложили бы маршруты для прохода подводных лодок к берегам Николаевска. Но и тут осечка! Координат тучных пастбищ, где в тайне от всего мира кормятся лососи, до сих не определили даже большие ученые! Дед свободно читал по-немецки, но ихтиологом он не был. Может, японские спецслужбы интересовали тёрки? Таежные урочища, где рыбы, поднявшись из морских бездн, продолжали свой род. Лососи проходят тысячи километров, чтобы отметать икру и погибнуть там, где родились. Как они находят путь назад?! Мой дед, затейник, мог предложить своим очкастым «кураторам» из спецслужб: «А давайте пустим по следу горбуши специально обученных дельфинов-разведчиков!» Однажды он раскрыл мне тайну возвращения амурской рыбы домой. Сюжет сродни библейскому возвращению блудного сына. Чем старше я становился, тем больше убеждался в справедливости пути, избранного серебристыми лососями.

Ну а деду тогда, конечно, припомнили всё. И его гусарство в царской армии. И угнанную шхуну. И их с Яшей Тряпицыным неосуществленную мечту – Дальневосточную республику. Которую они собирались строить отдельно от комиссаров. Успели даже выпустить собственные деньги. Сепаратисты. Бумаги тогда не хватало. Червонцы отпечатали на лентах китайского шелка. Один мой друг, детский писатель Валера Шульжик, держал шелковые червонцы в своих руках. Они как-то дошелестели до хрущевских времен. Валерий ходил тогда матросом на колесном пароходе «Карпенко» по Амгуни. В тех местах и повели на расстрел Якова Тряпицына с боевой подругой Ниной Лебедевой-Кияшко, яркой комиссаршей. Они были закованы в цепи. Якову исполнилось двадцать три года, Нина – на четвертом месяце беременности. «Если будет сын – назову его Яковом!» – крикнула она Тряпицыну в ночи, на прощанье. До последнего не верила, что революционные матросы расстреляют ее за предательство коммунистических идеалов.

У деда жизнь сложилась все-таки удачней.

Если не считать фиолетового шрама на горле. Который он умело маскировал бородой.

Писателя Шульжика мы звали Шуль. Шуль говорил нам, слушателям литературного объединения: «Настоящий матрос не плавает, а ходит. Плавает… понятно что! В проруби». Нам, начинающим поэтам, было понятно. Образность последнего постулата, согласимся, сомнительна.

Но точность формулировки безукоризненна. На Охотском побережье настоящих матросов, впрочем, как и авантюристов, до сих пор хватает.

А уж в прежние-то времена…

Деда обвинили в троцкизме. Да еще и КРД нахлобучили – контрреволюционную деятельность, направленную на подрыв экономики молодого государства. Пиратские мару японцев – шхуны – шныряли в водах Амурского лимана. Они интересовались исключительно красной икрой. Был ли у моего деда тайный сговор с акулами капитализма? Знаменитая тогда 58-я статья УК расставила все точки над «и». Конкретно: 7-й пункт – подрыв промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения и кооперации. Наказание – до 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Дед отсидел то ли четыре, то ли пять. А потом его сослали. Дружок Айтык, кстати, тоже загремел следом. Куда можно сослать с низовьев Амура дальше Сахалина? Только в Японию! О чем они, может быть, даже и мечтали. Если вспомнить про дырявую шхуну. О, как вкусно произносил дед это – за кордон! Словно виски закусывал икрой. Но не все мечты сбываются… Я ничего не записал из его рассказов. Наверное, тогда еще был просто мал. Зато я запомнил, как он поет песню про ворона. Он ее пел, трагично добавляя к словам букву «д»: «Ты не вейся, д-черный ворон, эх, над моею д-головой! Ты добычи не д-дождешься…» Волнуясь, он слегка заикался. Мама плакала: «Зачем вы душу себе надрываете?!» Дед отвечал, словно целился – хищно прищуривая правый глаз: «Для хруста!» И добавлял непонятное: «Всем сестрам – по серьгам». Поразительно! Много лет спустя я узнал, что песню про ворона любил петь нарком и палач Ежов. Цитирую из книги «Сталин и его подручные» Дональда Рейфилда: «И даже тогда, когда он заведовал круглосуточным террором, он любил, с прекрасной, прочувственной интонацией, петь песню о смертельно раненном солдате. “Черный ворон, что ж ты вьешься, да над моею головой!”».

Палач и жертва любили одну и ту же песню. На царской каторге деда заковали в кандалы. На сталинской он был расконвоирован.

И вот вам второй оксюморон моего деда. Никаким врагом народа и японским шпионом