Жизнь - Кит Ричардс

Стю единственный из нас знал человека с доступом, у которого была возможность открыть студию ближе к ночи и дать нам час времени. В ту эпоху это было как отправиться с визитом в Букингемский дворец или заработать приглашение в Адмиралтейство. Попасть в студию звукозаписи — практически невыполнимая задача. Выглядит дико, учитывая, что сегодня каждый может записаться на любом углу и тут же выложить свои художества в интернете. А тогда это было как допрыгнуть до Луны — чистая фантазия. Вообще-то первая студия, в которую я попал, была студия Аи-би-си на Портленд-плейс — прямо через дорогу от Би-би-си, но, разумеется, никакой связи между ними. Все благодаря Глину Джонсу, который там звукоинженерствовал и исхитрился освободить для нас чуть-чуть времени. Но это было так, разовая акция.

А потом наступил день, когда Эндрю Луг Олдхэм приехал в Ричмонд нас послушать, и потом все понеслось с нечеловеческой скоростью. Примерно в двухнедельный срок мы уже имели на руках контракт на запись. Эндрю раньше работал у Брайана Эпстайна и как-то поучаствовал в создании битловского образа. Но они с Эпстайном из-за чего-то поцапались, и его уволили. Он отошел от всех прежних дел и решил пробиваться в одиночку: «Ну ладно, вы у меня попляшете». А мы стали его орудием мести Эпстайну. Мы — динамит, Эндрю Олдхэм — детонатор. Ирония судьбы заключается в том, что в самом начале этот великий автор роллинговского имиджа считал, что ничего хорошего не выйдет, если нас будут воспринимать как патлатых грязных грубиянов. Эндрю ведь был вполне себе мальчик-чистюля, и ему по-прежнему нравилась грандиозная идея про Beatles и одинаковые костюмчики, когда все под одну гребенку. Ему нравилась, а нам не очень. Короче, он подыскал нам сбрую, и на телевидение на запись «Благодари свою счастливую звезду» мы надели эти хреновы твидовые пиджаки в гусиную лапку. Но сразу после программы их выбросили, оставили только кожаные жилеты, которые Эндрю купил на Чаринг-Кросс-роуд. «Где твой пиджак?» — «А фиг его Знает. Подружка взяла поносить». И он очень быстро въехал, что вот теперь ему всегда придется иметь дело с таким отношением. А что ему оставалось? Beatles везде, торчат из каждого угла, аж глазам больно. И если у тебя еще одна классная группа, нехуй мучиться и тупо копировать Beatles. Так что нам, естественно, досталась роль анти-Beatles. Еще одна «фантастическая четверка» в униформах — нет, нам было в другую сторону. Но тогда Эндрю устроил из этого беспредел. Раз все такие сладкие и все одеваются по шаблону, а кругом сплошная показуха, делай все против правил по крайней мере с точки зрения шоу-бизнеса и Флит-стрит[62]. То есть Эндрю взял идею того, что нужно как-то подавать себя публике, и превратил её в черт знает что.

Само собой, мы ни в чем этом не волокли. «Чувак, мы слишком крутые, нам кривляться западло. Мы, блин, блюз-мены, в свои-то восемнадцать лет. Прошли всю Миссисипи, видали Чикаго». Вот так дурачишь сам себя. И все же мы действительно были бельмом на глазу. Плюс, разумеется, по времени попадание было прямо в точку. Все знают Beatles, мамы их обожают и папы их обожают, а эти — вы разрешите своей дочери выйти замуж за такое? И тема с имиджем «назло всем» оказалось почти гениальной. То есть ни Эндрю, ни мы гениями не были, просто эта придумка попала точно в яблочко, и после того, как все всё про нас поняли, стало нормально — мы теперь были готовы включиться в игру под названием «шоу-бизнес» и оставаться самими собой. Не надо было подстригаться под того парня или под этого. Эндрю для меня всегда был абсолютным образцом пиарщика. Такая заточенная бритва. Мне он здорово нравился — при всех нервах и головняках но поводу секса. Родители отправили его учиться в публичную школу Уэллингбороу, и со школой у него, как и у меня, не сложилось. У Эндрю внутри, особенно в те дни, всегда была такая мелкая дрожь, как у сервиза в буфете. Но он был абсолютно, железно уверен в себе и в том, что нам нужно делать, — при всей этой внутренней хрупкости. Само собой, он строил из себя крутого, как никто. Но мне нравилось, что он придумывал, мне вообще нравилось, как он думал. И поскольку у меня за плечами худо-бедно была худшкола и учеба на рекламщика, я мгновенно просек, что в том, чего он добивается, есть смысл.

Мы подписали контракт с Decca и через несколько дней — за чужие денежки! — сели писаться в Olympic Studios. Правда, большинство тогдашнего материала мы записали в другой студии — Regent Sounds. Одно название — «студия»: комнатенка, обитая контейнерами для яиц, с одиноким катушечным Grundig. Только, чтобы все выглядело как студия, его не поставили на стол, а повесили на стену. Считалось, если магнитофон на столе, значит, работают непрофессионалы. На самом деле все, чем они там занимались, это озвучание рекламных роликов: «Murray mints, Murray mints, the too-good-to-hurry mints[63]. Мелкая джингл-студия, всего по минимуму, очень простая — это сильно облегчило мне задачу освоения азов звукозаписи. Мы выбрали её в том числе из-за того, что она была моно — что слышишь, то и получаешь. Магнитофон всего с двумя дорожками. Я на нем выучился делать наложения, «пинг-понг», как это называется, — когда ставишь только что записанный трек в одном канале и пишешься сверху на другой. Само собой, в плане звука таким путем теряешь целые поколения, пропускаешь пленку еще раз через все колеса, — но мы обнаружили, что в этом есть свои плюсы. В общем, первый альбом и много вещей со второго плюс Not Fade Away, наш первый чартовый прорыв — №3 в феврале 1964-го, — и Tell Me были изготовлены в окружении яичных контейнеров. Эти первые альбомы мы записали в нескольких студиях с участием немыслимых гостей вроде Фила Спектора, который отметился на басу в Play with Fire, и Джека Ницше — там же на клавесине. Заходили Спектор и Бо Диддли, и Джин Питни тоже — он записал одну из первых вещей, которую мы сочинили с Миком, That Girl Belongs to Yesterday.

Правда, контракт c Decca означал еще одну вещь: Стю должен был выйти из состава. Шестеро — это чересчур, и первый кандидат на вылет, разумеется, пианист. Такой вот жестокий бизнес. Поскольку Брайан подавал себя как главного, сообщить новость Стю досталось ему. Это было дико тяжело. Стю не удивился, я думаю, он уже заранее решил для себя, что будет делать, если вопрос всплывет. Он отнесся к этому с полным пониманием. Мы ждали от него что-нибудь типа «Ну спасибо, ебитесь сами». Но в такой момент Стю показал всю огромность своего сердца. О’кей, раз так, он будет сидеть за рулем, будет нас возить. И он был с нами на каждой пластинке, потому что, кроме музыки, все остальное ему было неинтересно.

Уволен, но только не для нас, никогда. И он все прекрасно понимал. «Видок-то у меня не такой, как у вас, а?» Блин, у этого чувака было самое огромное сердце в мире. Он вложил всего себя, чтобы нас собрать, и он не намеревался вот так все бросить из-за того, что его задвинули на задний план.

Первый сингл мы выпустили очень скоро после подписания контракта — все делалось даже не за недели, за дни.

Абсолютно просчитанный коммерческий вброс — Come On Чака Берри. Я не считал, что это лучшее, на что мы способны, но я знал, что с этой вещью можно отличиться. В плане записи она, кажется, даже лучше, чем я тогда думал. Просто у меня такое ощущение, что в тот раз мы воспринимали её как единственный боевой патрон в нашей обойме. В клубах мы её не играли, никакого отношения к тому, чем мы занимались, она не имела. Вообще в группе тогда еще держался остаточный пуристский настрой, который я, естественно, не разделял. Блюз — моя любовь, но я видел, что и кроме блюза есть где копать. Я и поп-музыку тоже любил. И совершенно бессовестно смотрел на эту сорокапятку как на способ пробиться. Дорваться до студии и изготовить хорошо продаваемый товар. Наша версия ведь совсем не похожа на чакберриевскую; это, прямо скажем, очень «битлизировлнный» продукт. Но в режиме, в котором тогда выпускали музыку в Англии, у тебя особо не было времени рассусоливать: ты шел и выдавал хит. Думаю, в случае Come On все чувствовали, что у нее есть хорошие шансы выстрелить. И вообще, наши мысли были заняты одним: «Ого, у нас выходит диск, это ж охренеть можно!» И еще присутствовала такая легкая обреченность: «Черт, если первый сингл выстрелит, у нас два года, и все, на помойку. Ну и что нам потом делать?» Потому что дольше не держался никто. Твой срок годности в те времена был пара с половиной лет, да и сейчас в большинстве случаев то же самое. И, за исключением Элвиса, тогда этого еще никто не опроверг.

Смешная история: когда у нас вышла первая пластинка, мы, по сути, еще пребывали в ранге клубной команды. Думаю, что на тот момент забитый Marquee — это был наш рекорд посещаемости. Но сингл худо-бедно вскарабкался в первую двадцатку, и как-то резко, за неделю или около того, мы превратились в поп-звезд. Тяжкое испытание для чуваков, у которых был один дежурный ответ: «А пошли все, да ну их на хуй». Не успели оглянуться, и на вас уже какая-то гусинолапчатая срань, и вы несетесь на гребне не понятной дикой волны — не волны, цунами. В одну секунду у тебя предел мечтаний — сделать сингл, а дальше — вот твой сингл, вот он уже в первой двадцатке, и вот ты вылезаешь перед камерами на «Благодари свою счастливую звезду». Телевидение — о нем ни у кого даже мысли не было. Нас туда просто вышвырнуло. Учитывая, что мы вообще-то враги шоу-бизнеса, от такого уже хотелось притормозить: «Все, хорош, перебор». Но до нас медленно дошло, что кое-какие уступки делать придется.