Жизнь - Кит Ричардс

Мы с Брайаном корпели над нашими джиммиридовскими уроками. Когда мы совсем забуривались в это дело и долбились как заведенные, Мик, конечно, чувствовал себя немного на отшибе. Тем более если учесть, что он и так проводил много времени в Лондонской школе экономики. Играть он ни на чем не умел. Поэтому он взялся за гармошку и маракасы. Брайан был первым, он очень быстро освоил гармошку, и, я думаю, Мик не хотел совсем уж отставать. Я не удивлюсь, если с самого начала его подстегивала элементарная конкуренция с Брайаном. Он хотел играть в группе как музыкант. И из Мика неожиданно получился потрясающий харпер — в удачный вечер спокойно поставлю его на одну строчку с лучшими в мире. Все остальное, на что он способен, мы знаем, — он великим шоумен, но в музыкантской табели о рангах Мик Джаггер — это великий харпер. Фразировка у него бесподобная. Очень армстронговская, литтлуолтеровская точнее, что говорит о многом. Литтл Уолтер Джейкобс был один из лучших блюзовых вокалистов и мастер блюзовой гармоники номер один. Я практически не способен слушать его без благоговения. И в Jukes, его бэнде, люди тоже играли очень правильно чувствующие, настроенные на одну волну. Его пение, конечно, терялось из-за феноменального звучания гармошки, которое, кстати, строилось на куче корнетных проигрышей Армстронга. Литтл Уолтер улыбнулся бы в своей могиле, если бы услышал, как играет Мик. Мик с Брайаном играли совершенно в разной манере. Мик втягивал, как Литтл Уолтер; Брайан выдувал, как Джимми Рид, — но бенды любили оба[47]. Когда так играешь, По-джиммиридовски, это называется «высокое тоскливое», и звук такой, что просто сердце тает, Мик — прирожденный харпер, один из лучших, кого я слышал. Его игра — то особенное место, где не чувствуется никакого расчета. Я к нему пристаю: «Почему ты так не поешь?» Он говорит, что это абсолютно разные вещи. Но какие ж они разные — так и так берешь свое сопло и создаешь поток воздуха.

Этот коллектив был еще совсем не окрепший, в светлое будущее никто не заглядывал. В смысле, мы движемся наперекор попсе, наперекор танцевальной музыке и хотим только одного — быть лучшим блюз-бэндом Лондона и показать всем, сука, как оно делается, потому что уж мы-то знаем как. И весь этот странный народ, кучковавшийся по разным местам, приходил и поддерживал нас. Мы и понятия не имели, откуда они появлялись и зачем и как они узнавали, где нас найти. Мы не предполагали, что нам светит что-то большее, чем просто приучать народ к Мадди Уотерсу, Бо Диддли или Джимми Риду. Никаких планов стать кем-то самим. Идеи сделать собственную запись даже и не возникало. Наши усилия на том этапе подпитывались исключительно идеализмом. Мы работали бесплатными пропагандистами чикагского блюза. Рыцари в невыносимо сияющих доспехах и все в таком духе. И еще по-монашески усердная учеба, по крайней мере в моем случае. С момента, когда ты вставал, до момента, когда ложился, — все время посвящалось разучиванию, слушанию и поискам, где бы раздобыть денег, такое у нас было разделение труда. Идеал выглядел так, что о’кей, у нас есть на что жить, немного монет на всякий экстренный случай и плюс ко всему, просто зашибись, есть эти три-четыре девчонки, Ли Мохамед и её подружки, которые приходят к нам прибраться, приготовить поесть и просто так потусоваться. Что они в нас тогдашних находили, понятия не имею.

У нас не было никаких других интересов во внешнем мире, кроме, во-первых, чтобы не отключали электричество, и, во-вторых, как бы стырить чего-нибудь съестного в супермаркете. Женщины в этом списке на самом деле были только в-третьих. Электричество, еда — и смотри-ка, еще и такое счастье привалило. У нас были другие потребности: работать вместе, репетировать, слушать музыку, делать то, ради чего все это затевалось. Одно слово — мания. Бенедиктинцам со своим уставом было с нами не тягаться. Любой заблудший слишком далеко ради секса или даже перспективы секса воспринимался как предатель. Считалось, что ты должен проводить все свое время за изучением Джимми Рида, Мадди Уотерса, Литтл Уолтера, Хаулин Вулфа, Роберта Джонсона. Эта была твоя работа. Потратить даже момент на посторонние дела значило согрешить. Такая была атмосфера, в которой мы жили, такая установка. Так что женщинам, какие появлялись, отводилось место сугубо на периферии. Одержимость своим делом, которую мы делили втроем с Миком и Брайаном, была поразительной — беспрерывное учение. Конечно, совсем не в академическом смысле, дело было в том, чтобы поймать фишку. И уже потом, и думаю, как это бывает с любыми зелеными пацанами, к нам пришло осознание, что блюзу учатся не в монастыре. Ты должен выйти в мир и разбить себе сердце и вернуться обратно — вот тогда ты сможешь спеть свой блюз. И лучше проделать это несколько раз. А на том этапе мы воспринимали блюз в чисто музыкальной плоскости и не задумывались, что все эти парни пели о чем-то. Ведь сначала ты должен во что-то вляпаться. И тогда, дай бог, ты вернешься и споешь. Я думал, что любил свою мать, и ушел от нее. Она продолжала для меня стирать. И сердце мне тоже разбивали, но не так, как надо. Душой я по-прежнему был с Ли Мохамед.

Концертные заведения, которые упоминаются в дневнике, — это клуб Flamingo на Уордор-стрит, где играл Blues Incorporated Алексиса Корнера; Илингский клуб, про него уже было сказано; «Ричмонд» обозначает клуб Crawdaddy в отеле Station, оттуда реально начался наш путь к вершинам; Marquee, который тогда еще был на Оксфорд-стрит, — там играл Сирил Дэвис со своими R&B All-Stars после того, как убежал от Корнера; Red Lion находился в Саттоне (лондонский район); наконец, Manor House — это паб на севере Лондона. Денежные суммы — жалкие гроши, которые нам платили за то, что мы выкладывались на сцене на всю катушку, хотя со временем ситуация стала поправляться.

По моему мнению, Stones никогда бы не сложились, если бы Иэн Стюарт их собственноручно не сложил. Он и никто другой снимал нам первые репетиционные точки, он командовал всем прибыть туда к определенному часу, без этого все осталось бы на уровне благих намерений. Мы в таких делах ни черта не смыслили. Это был его проект, его группа, и, по сути, он отобрал тех, кто будет в ней участвовать. Люди плохо представляют, что именно он был и вдохновителем, и мотором, и организатором, без которого на тех первых порах все бы просто развалилось. Потому что денег было не густо, зато полные штаны идеализма типа «мы научим Англию блюзу», «это наше предназначение» — всякий такой наивняк. И у Стю были просто неимоверные запасы энтузиазма на эту тему. Он же стал отступником, порвал с людьми, с которыми играл раньше. Для него это на самом деле был прыжок в неизвестность, шаг поперек движения. С отлучением от его уютной музыкантской компашки. Но без него нас бы не вынесло. Он был настоящим старожилом клубной сцены, а мы были салагами-новобранцами.

Одной из его первых тактических операций стала партизанская война с трад-джазерами. Общий климат менялся, и люди упирались. У чуваков, игравших традиционный джаз, он же диксиленд, дела на тот момент обстояли очень-очень здорово. Midnight in Moscow[48], Акер Билк и вся эта несметная кодла, которая просто подмяла под себя весь рынок. Музыканты они были отличные. Крис Барбер и остальные джазовые кадры. Короли сцены. Но им было не понять, что ситуация не стоит на месте и что пора уже как-то разнообразить свою музыку. С другой стороны, кто нам даст низложить диксилендовую мафию? Казалось, нет ни единой бреши в их обороне. И Стю придумал, что мы будем занимать перерыв — выходить играть в Marquee, пока Акер пьет свое пиво. Денег это бы не приносило, но таким образом мы могли забить первый клин. Такой у Стю был план боевых действий. Он периодически появлялся и говорил: Marquee (или Manor Нouse) денег не обещают, зато пустят сыграть в перерыве. И неожиданно перерывы сделались интересней, чем основная программа. Выпускаешь чуваков заполнить паузу, а они играют Джимми Рида. Пятнадцать минут. И реально хватило каких-то нескольких месяцев, чтобы монополия трад-джазеров сошла на нет. Нас ненавидели от всей души. «Хреновая ваша музыка. Не пойти ли вам лучше по танцам играть?» Вы и идите. Лично мы остаемся». Но что происходит какая-то смена эпох, мы, конечно, не подозревали — на это нам наглости не хватало. Мы просто были рады лишний раз выйти на сцену.

Один символический момент перехода власти от джаза к рок-н-роллу зафиксирован на пленке. Это «Джаз в летний день» — суперважный фильм для начинающих рок-музыкантов в то время, главным образом из-за Чака Берри, который появляется на Ньюпортском джазовом фестивале 1958 года и играет Sweet Little Sixteen. Там засветились Джимми Джуффре, Луи Армстронг, Телониус Монк, но мы с Миком, конечно, ходили смотреть на нашего чувака. Помню этот черный сюртук. Его выпустили — кто-то рискнул — с Джо Джонсом, великим джазовым ударником, который среди прочих играл у Каунта Бейси. Предполагаю, для Чака, когда он поднялся на сцену, это был почетнейший момент в жизни. Исполнение Sweet Little Sixteen было не ахти какое, но главное заключалось в отношении ветеранов за спиной — им было абсолютно не по нутру, ни как он выглядел, ни как он двигался. Они над ним потешались и старались всяко его подъебнуть. Джо Джонс поднимал палочку после каждых нескольких ударов и скалился, как будто это был такой детский сад. Мик понимал, что работает наперекор обстоятельствам. И если прислушаться он справился не здорово — но все-таки номер свой он вытянул. Угодил в компанию, которой хотелось спихнуть его со сцены, и сумел оставить последнее слово за собой. Так что в итоге Джо Джонс лоханулся. Уж лучше б он послал Чака в открытую, чем такой подлый нож в спину. Чак все равно прорвался.