Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова

(эсдеки в 1898 году, эсеры в 1901 году), но кадеты стали реальной политической партией только тогда, когда революция 1905 года привела к необходимости бороться за места в Думе. Но и тогда партия конституционных демократов участвовала в выборах 1906 и 1907 годов, по сути, как отколовшаяся часть «Союза освобождения». Самая большая и влиятельная часть тех, кто остался, стала неославянофильской партией октябристов; другие видные члены союза отвергли оба варианта и искали иные возможности для продолжения политической деятельности.

Симбиоз, в котором мировоззрение Булгакова и программа «Союза освобождения» совпадали, усиливая друг друга, начал разрушаться в 1904 году: 27 октября он написал открытое письмо Струве, подписавшись своим обычным псевдонимом Nemo. В этом послании Булгаков сетовал на то, что у Союза отсутствует конкретная программа в отношении тех направлений общественной жизни, которые его напрямую затрагивали, в частности, студенческого движения и идеализма. Струве не понял суть претензии, истолковав письмо как утверждение об отсутствии у Союза какой бы то ни было программы и обвинив Nemo в утрате связи с реальностью[177].

Их пути окончательно разошлись весной 1906 года, когда Булгаков представил в редакцию издаваемого Струве журнала «Полярная звезда» (впоследствии «Свобода и культура») небольшую статью под названием «Религия и политика». Хорошо понимая, какова будет реакция издателей на эту его работу, Булгаков писал, что хочет, «пользуясь гостеприимством и широкой терпимостью редакции “Полярной звезды”», выразить свое мнение по поводу вопроса об отношении религии и политики, имеющего важнейшее значение для партийной организации. Булгаков утверждал, что, по большому счету, существуют два пути партийного единения. «В одном случае оно происходит на почве общего мировоззрения, так сказать, на программе-макси – мум или, иначе, основывается на единоверии, не только политическом, но и идеологическом, религиозном». Обе социалистические партии относились к такому типу; они были в равной мере и религиозными сектами, и политическими партиями. К этому типу также относились Католическая партия центра в Германии, христианские социалисты в разных странах, русские старообрядцы и черносотенцы. Второй тип, к которому Булгаков отнес новообразованную конституционно-демократическую партию, основывался на «практическом единогласии, признании очередных исторических требований, формулируемых в программе партии». Единство в партиях такого типа основывалось на согласии в отношении сугубо практических мер и предложений. Религиозные воззрения и идеологические позиции отдельных членов не брались в расчет, отсутствовало подлинное стремление к идеологическому единству. Однако, за отсутствием лучшей альтернативы, Булгаков призывал единомышленников в любом случае оказать поддержку кадетам. В своем собственном видении организационных принципов партии Булгаков основывался на ранней риторике Союза: по его словам, Партия национального единства «должна представлять собой единый духовный организм, иметь общую душу, общую мысль, общую волю, должна представлять собой сверхиндивидуальный коллективный организм»[178].

Идея Булгакова отсылает нас к главному спору политически активной интеллигенции накануне первых выборов. Весной 1905 года основной проблемой для лидеров движения стало не свержение самодержавия, а сдерживание и управление «революционными массами». Едва ли можно было допустить, чтобы «народ» осуществил революцию по-своему: его нужно было заставить уважать интеллигенцию и подчиняться ее просвещенному руководству[179]. Как заслужить преданность народа? Союз раскололся по линиям, соответствующим спектру ответов на этот вопрос.

Вопрос о том, как установить связь с народом, не был новым. Конкретное предложение Булгакова опиралось на модель воспитательной политики, известной со времен народников середины века. Петр Лавров продвигал идею «критически мыслящих личностей», культурного меньшинства, задача которого заключалась в искуплении грехов привилегированных классов путем улучшения положения масс. Эти люди должны были сказать: «Я сниму с себя ответственность за кровавую цену своего развития, если употреблю это самое развитие на то, чтобы уменьшить зло в настоящем и в будущем»[180]. От этой теоретической формулировки оставалось сделать всего лишь один короткий шаг до ее применения на практике: подчеркивая различие между мыслящей интеллигенцией и массами, народничество выдвинуло классическую модель общественного движения под руководством образованной и подготовленной элиты. «Революционная» энергия народа не имела конкретной направленности; и до, и после отмены крепостного права восстания не преследовали конкретных социальных или политических целей. Представители элиты могли бы наставлять массы и направлять их энергию в нужное русло. Интеллигенция должна была пробудить сознание народа и помочь ему добиться свободы.

Обновленный вариант этого подхода у Булгакова предполагал, что костяк партии, как он ее себе представлял, должны были составить политические лидеры, которые выработали бы идеологию, способную увлечь массы. Недостаточно, чтобы руководство движения было согласно относительно основных целей; организация должна превратиться в подлинно массовое движение, в котором активная и позитивная роль принадлежала бы народу. Совсем недавно риторика религиозной реформы призывала к совершению революции; теперь она стала ответом Булгакова на вопрос о наставлении и воспитании народа, который, как он утверждал, жаждал именно такого религиозного наставничества, каковое ему не желали и не могли обеспечить кадеты.

Но раз нужно выходить за пределы гостиных и идти к народу, интеллигентский индивидуализм обессиливает и вредит, атомистическая совокупность должна превратиться в более полную, истинную соборность, имеющую одну душу и одну проповедь, ибо к народу нужна проповедь… И если победа в рабочих массах пока остается все-таки не на первой, а на второй стороне, то это объясняется, конечно, не тем, чтобы реальная политика к.-д. меньше обещала действительным «интересам» рабочих, но совсем другим. Проповедь в народных массах, в которых живо еще чувство соборности, «кафоличности», утраченное индивидуалистической, «уединившейся» интеллигенцией, должна быть религиозна, если только рассчитывает захватить народную душу в лице наиболее пылких представителей народа, а не уловлять только «умеренных и аккуратных», «хозяйственных мужичков», рассудительных скопидомов[181].

Перелагая традиционно волновавшие народников проблемы на язык нового религиозного сознания, Булгаков предлагал контролировать и направлять революционное движение с помощью просвещенной элиты, которая будет обучать массы, проповедовать им и руководить ими не силой, но устремляя их инстинктивные религиозные чувства в нужное русло. Воспитанные таким образом люди из народа могли бы играть активную роль в политическом процессе. Модель Булгакова в точности повторяла изначальный манифест «Союза освобождения».

Предложенная Булгаковым концепция новой «демократической партии» была одной из нескольких, сложившихся около 1905 года. Вопрос о контроле над революцией был остро поставлен в ходе майской дискуссии, которую можно было бы назвать прениями о «неотложной задаче». Как писал «У-в», перед демократическим движением стояла «неотложная задача»: «найти прямой доступ к массам».

Но не будем обманываться: не покажутся ли деревне наши обещания бледными и неинтересными сравнительно с обещаниями социалистов-революционеров, обещаниями, сводящимися к общей конфискации земли в пользу крестьянства? Не предпочтут ли рабочие тех, кто им даст уверение в предстоящем наступлении диктатуры пролетариата?