Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Сам Эдуард – а равно и его жена Александра, которая, будучи датчанкой, так и не простила Пруссии захват Шлезвига и Гольштейна, – видели в Вильгельме воплощение прусского милитаризма. «Вилли у нас хулиган, – сказал однажды принц, – а большинство хулиганов трусят, если им ответить»[233]. В 1909 г., по итогам своей последней встречи с Вильгельмом, Эдуард, уже будучи королем, писал: «Я знаю, что германский император ненавидит меня и не упускает случая заявить об этом за моей спиной, – а ведь я всегда был с ним так любезен и добр». Тут он, конечно, был не вполне точен. Теодор Рузвельт чувствовал, что отношение кайзера к дяде было более сложным. С точки зрения американского президента, Вильгельм «испытывал к королю Эдуарду и уважение, и подлинную симпатию, – но при этом его также одолевали зависть и неприязнь. Эти чувства по очереди брали в нем верх, что сказывалось и на его поведении»[234].

Напряженность в отношениях этих двоих, вероятно, впервые возникла в то время, когда умирал отец Вильгельма и Эдуард приехал в Германию, чтобы поддержать свою любимую сестру, кронпринцессу Викторию. До нового кайзера, должно быть, дошли замечания дяди о том, что «Вильгельм Великий должен понять, что на дворе конец XIX столетия, а не Средние века». Через два месяца после восшествия на престол император ясно дал понять, что не собирается встречаться со своим дядей в Вене, хотя каждый из них независимо от другого планировал быть там в одно время. Эдуарду пришлось покинуть город до прибытия племянника. Бисмарк попытался объясниться с англичанами, указывая на отношения принца Уэльского к Вильгельму: «Принц относился к нему так, как дядя относится к племяннику, не признавая, что имеет дело с германским императором – пусть еще молодым, но уже давно совершеннолетним». Солсбери думал, что кайзер «немного не в своем уме». Королева Виктория в ярости писала своему премьер-министру: «В это почти невозможно поверить – настолько это вульгарно, абсурдно и несправедливо. Мы [с Эдуардом] всегда были очень близки с нашим внуком и племянником – а потому было бы полным безумием считать, что мы стали бы обращаться к нему как к «его императорскому величеству» не только на публике, но и в приватной обстановке!»[235] Она надеялась, что отношения Германии и Великобритании не пострадают, о чем и сообщила Солсбери: «Королева полностью согласна с тем, что [эти отношения] не должны быть затронуты из-за ничтожных личных конфликтов; но она также очень опасается, что в любой момент опрометчивость, бесчувственность и тщеславие [этого] молодого человека могут привести к дурным последствиям в этом отношении»[236].

Если бы обе страны были конституционными монархиями, то семейные конфликты такого рода могли бы вызвать лишь временные затруднения. Да, они породили бы массу слухов, но не причинили бы серьезного ущерба. Но источником проблем в данном случае стало то, что германский император имел значительные полномочия и был готов использовать их в своих целях для превращения Германии в лидирующую мировую державу. С точки зрения Вильгельма и многих его приближенных, это означало, что Германия должна обзавестись океанским флотом, который мог бы проецировать германское могущество в мировом масштабе, защищать германскую торговлю и вложения и, что не менее важно, германские колонии – как уже существующие, так и те, что еще предстояло захватить. В 1896 г. кайзер произнес ставшую довольно известной речь, в которой призывал германский народ «прочно соединить эту [новую] великую Германскую империю с той, что уже существует у нас дома»[237]. Такой взгляд на вещи был в то время присущ не только Германии – по общему мнению, морская мощь была ключевым компонентом мирового господства. Как еще Великобритания – а равно и Голландия с Францией – могли создавать и поддерживать свои огромные колониальные империи?

Иногда нужно, чтобы кто-то облек в слова то, что интуитивно ощущается всеми, – так роль теоретика морского доминирования досталась малоизвестному коммандеру из американского военно-морского колледжа в Ньюпорте. Отметим, что США в то время сами не являлись крупной морской державой. В 1890 г. капитан Альфред Мэхэн опубликовал свою классическую работу – «Влияние морской силы на историю». Мэхэн в то время был аккуратным долговязым мужчиной пятидесяти лет, и нельзя сказать, чтобы он любил выходить в море. Во многих отношениях он был прямой противоположностью образу лихого морского волка. Он был молчалив, сдержан и необщителен; считался ханжой, так как не разрешал своим дочерям читать романы Золя. Он также отличался принципиальностью – он даже не позволял своим детям использовать бесплатные карандаши, предоставляемые государством[238].

Мэхэн изучал историю Древнего Рима и однажды задумался, как могла сложиться обстановка, если бы Ганнибал вторгся в Италию по морю, а не двинулся через Альпы. А что было бы, если бы он мог получать морем постоянную поддержку от Карфагена? Именно тогда его посетила мысль, которая позднее сделала его знаменитым. «Контроль над морскими путями, – полагал Мэхэн, – является историческим фактором, который никогда прежде не был должным образом истолкован и подвергнут систематической оценке»[239]. И вот он взялся его истолковать. В своих книгах он обращался к историческим примерам, чтобы доказать – в любом конфликте, будь то англо-голландские войны XVII столетия или Семилетняя война Англии и Франции в XVIII в., морская сила практически всегда имела решающее значение. Эта сила обеспечивала процветание в мирное время и победу во время войны. Мэхэн писал: «Понимание истории и политики приморских государств опирается на три ключевых элемента: производство, порождающее необходимость в обмене продуктами; судоходство, при посредстве которого этот обмен осуществляется, и приобретение колоний, которые способствуют судоходству и помогают защищать его, обеспечивая безопасные укрытия»[240]. Сильный флот был необходим для защиты ключевых коммуникаций и торговых путей на морях – а также, что не менее важно, позволял захватывать и удерживать новые колонии. Боевые флоты могли служить сдерживающей силой, особенно если были расположены в ключевых стратегических точках. «Имеющийся флот» (the fleet in being), как его называли Мэхэн и другие[241], не обязательно должен был сражаться – он и в мирное время мог оказывать давление на враждебную державу, заставляя ее правителей дважды подумать, прежде чем рисковать собственным флотом, даже если последний и был бы сильнее[242]. На войне, однако, обязанность флота (или флотов) состояла в том, чтобы уничтожить силы противника в решающем столкновении.

Мэхэн и «навалисты» (так называли сторонников развития военно-морских сил) были не единственными, кто размышлял на такие темы. Существовала еще одна школа морской стратегии, которая первоначально даже пользовалась поддержкой морского кабинета при императоре Вильгельме. Сторонники этой школы полагали, что для победы необходимо ослаблять противника, нанося удары по его морской торговле. В конце XIX в. экономическая взаимосвязь стран мира неуклонно росла, и лишь немногие страны смогли бы выжить без заморских поставок – не говоря уже о том, чтобы вести войну. Соответственно, было бы куда разумнее вкладывать средства не в огромные и дорогие линкоры, а в быстрые крейсера, миноносцы и недавно изобретенные подводные лодки. Они-то и должны были атаковать торговые суда противника. В самом деле, крупные боевые корабли, тяжелобронированные и тяжеловооруженные, также были отличными целями для судов «москитного флота», подводных лодок и мин. Французы называли такой образ действий «крейсерской войной» (guerre de course), а англичане активно использовали его в елизаветинские времена, когда правительство, в сущности, санкционировало пиратские нападения на испанские галеоны с грузом американского золота и серебра. Когда же наконец началась Великая война, этот способ борьбы оказался поистине одним из самых эффективных из числа использованных Германией против союзников. В мирное время германскими субмаринами пренебрегали, но благодаря стратегии «подводной войны» они едва не перерезали линии снабжения, необходимого Британии для продолжения военных действий.

Но теории Мэхэна взывали к национальной гордости и, казалось, подтверждались историческими примерами. Миноносец и сравниться не мог с линкором, а охота на торговцев не представляла собой того грозного драматического зрелища, каким являлось столкновение огромных боевых кораблей. Работы Мэхэна пользовались бешеной популярностью в США, где они подстегивали стремление Рузвельта и его единомышленников к захвату новых колоний и постройке мощного флота. Ценились они и в Англии, поскольку с их помощью можно было обосновать британское мировое лидерство. Но они также повлияли и на Германию – книга «Влияние морской силы на историю» чрезвычайно понравилась кайзеру. В 1894 г. он писал другу: «В этот самый момент я даже не читаю, а прямо-таки поглощаю книгу капитана Мэхэна и пытаюсь выучить ее наизусть». При поддержке правительства эта работа была переведена на немецкий и по частям публиковалась в журналах. Копия книги должна была иметься на каждом германском боевом корабле. До этого момента основной военный потенциал Германии заключался в ее сухопутной армии, а ее флот был невелик и по большей части выполнял функции береговой охраны. Но впоследствии Вильгельм укрепился в убеждении, что Германии необходим сильный океанский флот с основой из крупных линейных кораблей. В ходе кризиса 1897 г., когда Греция столкнулась с Османской империей из-за Крита, англичане смогли использовать свое господство на море и прекратить конфликт, тогда как Германия вынуждена была оставаться в стороне. «На этом примере, – жаловался Вильгельм, – снова можно увидеть, как сильно Германия страдает из-за отсутствия мощного флота»[243]. Кайзер все же был в состоянии помочь этой беде – по конституции он являлся командующим военно-морскими силами и уже произвел в их организации некоторые изменения, поставившие флот под его прямой контроль. Но для серьезных действий ему нужно было финансирование, предоставить которое мог только рейхстаг.