Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Хотя Бюлов изначально и не проявлял энтузиазма по части колоний, он вскоре передумал и включил это направление в общий курс своей политики. Обращаясь к рейхстагу в декабре 1899 г., он воскликнул: «Мы не можем позволить, чтобы какая-либо иностранная держава, подобно божеству, говорила нам: «Что поделать? Мир уже разделили без вас». Он присовокупил к этим словам зловещее пророчество: «В наступающем веке Германии предстоит стать либо молотом, либо наковальней»[219]. Более сложный вопрос состоял в том, откуда возьмутся все эти новые колонии, ведь множество регионов мира уже было к тому времени захвачено другими державами. Одной из возможностей на этом пути была распадающаяся Османская империя, и Германия начала строить там железные дороги и ссужать турецкое правительство деньгами. В 1898 г. кайзер отправился в продолжительную поездку по Ближнему Востоку и, увлекшись, произнес в Дамаске эффектную речь: «Пусть султан и 300 миллионов его подданных-мусульман, которые по всему миру почитают его как своего калифа, твердо знают, что германский кайзер всегда будет им другом»[220]. Еще одной слабеющей империей был Китай. Он выглядел многообещающе, и захват порта Циндао в заливе Цзяо-Чжоу, а также других концессий на Шаньдунском полуострове казался удачным первым шагом. Немецкими активистами колониального движения была также предпринята причудливая попытка завладеть датской Вест-Индией[221]. С одобрения Тирпица предполагалось постепенно скупать там землю до тех пор, пока в руках немцев не окажется большая часть территории. В этот момент германское правительство должно было вмешаться и целиком выкупить у Дании острова с целью организации военно-морской базы. К счастью, Вильгельм выступил против этого плана, который угрожал безо всякой нужды втянуть Германию в территориальный спор с США и, вполне вероятно, Великобританией[222].

Однако и имевшегося уровня германской активности (а тем более – риторики) хватило для того, чтобы вызвать озабоченность британского правительства, что же до общества, то оно и без того было склонно смотреть на Германию с подозрением. Вдобавок в самой Германии – как в правящих кругах, так и среди населения – росла убежденность в том, что Англия является ключевым препятствием для реализации немецкой Weltpolitik. Иногда об этом заявляли открыто. Конспекты лекций Трейчке показывают, что он систематически нападал на Британию. Почему, спрашивал он в 1890-х гг., почему Германия «должна унижаться, если в Англии даже дети настроены водить нас за нос». Неудивительно, что поездка Трейчке в Англию только укрепила его уверенность в своей правоте – Лондон, по его словам, был похож на «мечту напившегося дьявола»[223]. В 1900 г. посол Австро-Венгрии в Берлине отослал в Вену меморандум, в котором проницательно отметил, что ведущие политики Германии предвкушают тот момент, когда их страна – сколько бы времени ни ушло на это – превзойдет Британию в качестве ведущей мировой державы. Посол также указал на «повсеместно преобладающую англофобию»[224] немцев. Вильгельм тоже ожидал в будущем подъема Германии и ослабления Британии. В 1899 г. он произнес в Гамбурге речь, где заявлял: «Старые империи умирают, и начинают формироваться новые».

Однако отношение самого кайзера к Великобритании было таким же двойственным, как и его связь с английской половиной своего семейства, – и этим он отличался от многих своих подданных. Его мать неблагоразумно навязывала все британское в качестве примера для подражания, и Вильгельм, что было вполне понятно, реагировал на это крайне отрицательно. Она хотела, чтобы он стал английским джентльменом – но он вместо этого стал прусским офицером. Она была либеральна – он стал консерватором. Со временем он даже стал ненавидеть свою мать – и действительно после смерти отца обращался с ней очень дурно. И все же самые счастливые детские воспоминания Вильгельма были связаны с поездками в Англию вместе с родителями. Он играл с другими детьми из своей родни в поместье Осборн на острове Уайт и бывал на британских верфях; часто поднимался на борт «Победы» – флагмана адмирала Нельсона, а однажды даже помогал стрелять из пушек «Сент-Винсента» – линкора, названного в честь выдающегося современника одноглазого флотоводца[225]. Вскоре после восшествия Вильгельма на престол королева Виктория сделала его почетным адмиралом Королевского флота. Кайзер был вне себя от восторга: «Носить ту же форму, что и Нельсон с Сент-Винсентом… Это само по себе может вскружить голову»[226]. Он послал бабушке свой портрет в адмиральской форме и впоследствии надевал ее при каждом удобном случае – не исключая, как гово рят, даже посещения оперы «Летучий голландец»[227]. Он также использовал свое почетное звание как повод дать британским морякам множество непрошеных советов, касающихся организации их флота.

Повзрослев, он часто жаловался на «чертову семейку» в Англии, но все равно искренне любил свою бабушку – королеву Викторию. На самом деле она была одним из немногих людей, к которым он прислушивался. Его возмущало то, что он воспринимал как высокомерие и снисходительное отношение со стороны англичан, но все равно в 1911 г. он сказал Теодору Рузвельту: «Я обожаю Англию»[228]. Дэйзи Корнуоллис-Уэст, ставшая княгиней Плесской, считала его любовь и восхищение искренними, а его частые упреки в адрес Британии были, как она думала, реакцией члена семьи, который считает, что его неправильно поняли. «То была действительно большая беда. Император всегда чувствовал себя не понятым – и не только королевой Викторией, королем Эдуардом или королем Георгом, но и всем британским народом. Он-то чувствовал, что не лукавит, и верил в себя – даже пытаясь подавить нас своей индивидуальностью. Если талантливый актер, играя любимую роль, может попытаться достичь успеха за счет тонкости и шарма, то император слишком часто пытался произвести на британцев впечатление, используя приемы, которые возмущали нас – или, что еще хуже, лишь забавляли и вгоняли в тоску»[229].

Нечто подобное определенно имело место, когда Вильгельм с присущим ему энтузиазмом занялся гонками на яхтах у северного побережья острова Уайт, неподалеку от городка Коуз. Когда кайзер по приглашению своего дяди вступил в Королевский яхт-клуб, англичане склонны были считать себя польщенными. В начале 1890-х гг. он купил яхту и стал каждое лето появляться на регатах. Королева Виктория, которой приходилось давать в своем поместье приют кайзеру и его свите, тщетно указывала на то, что «эти ежегодные визиты не вполне желательны»[230]. К несчастью, германский император был плохим спортсменом: он часто жаловался на правила и утверждал, что гандикап несправедлив по отношению к его «Метеору». Его дядя сетовал на то, что Вильгельм считает себя «начальником Коуза». Однажды Эдуард прямо сказал своим друзьям: «Прежде регата в Коузе была для меня родом приятного отдыха, но сейчас там распоряжается кайзер, и она превратилась в сплошное наказание»[231]. Были и другие неприятные инциденты. Например, маркиз Солсбери однажды не получил приглашения прибыть на борт «Гогенцоллерна» (позолоченной паровой яхты кайзера) для важных переговоров. Кроме того, Вильгельм как-то настоял, чтобы они с принцем Эдуардом продолжили гонку, хотя из-за этого им пришлось опоздать на обед у королевы.

Отношения кайзера с дядей были особенно сложными. Вильгельма, вероятнее всего, раздражало, что «старый толстяк, принц Уэльский» был обаятелен, уверен в себе и популярен. Вильгельм и сам по себе был ханжой, а уж под влиянием своей жены тем более должен был осуждать любовь Эдуарда к красивым женщинам и компании его беспутных друзей. Едва ли принц был очень рад получить от племянника нравоучительное письмо, которое тот отправил ему во время одного особенно запутанного скандала. Когда кайзер терял над собой контроль, он мог назвать дядю «сатаной», «старым павлином» или даже «главным интриганом и зачинщиком всех неурядиц Европы»[232]. Эдуард, со своей стороны, допустил ошибку, характерную для старшего и более уверенного в себе мужчины, – он не смог разобраться в побуждениях молодого человека, гневные вспышки которого скрывали неуверенность в себе.

Сам Эдуард – а равно и его жена Александра, которая, будучи датчанкой, так и не простила Пруссии захват Шлезвига и Гольштейна, – видели в Вильгельме воплощение прусского милитаризма. «Вилли у нас хулиган, – сказал однажды принц, – а большинство хулиганов трусят, если им ответить»[233]. В 1909 г., по итогам своей последней встречи с Вильгельмом, Эдуард, уже будучи королем, писал: «Я знаю, что германский император ненавидит меня и не упускает случая заявить об этом за моей спиной, – а ведь я всегда был с ним так любезен и добр». Тут он, конечно, был не вполне точен. Теодор Рузвельт чувствовал, что отношение кайзера к дяде было более сложным. С точки зрения американского президента, Вильгельм «испытывал к королю Эдуарду и уважение, и подлинную симпатию, – но при этом его также одолевали зависть и неприязнь. Эти чувства по очереди брали в нем верх, что сказывалось и на его поведении»[234].