ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ - Леонид Пузин

— А остальные, Владимир Моисеевич? Три оставшиеся? Вы не думаете, что их — тоже? Следовало бы поместить к вам в клинику?

— Но, Геннадий Ильич, вы, кажется, говорили, что они очень надёжно связаны?.. И совершить самоубийство — не в состоянии физически?..

Неуверенно, словно бы сомневаясь в своём решении, возразил Кандинский.

— Говорил… да… однако — со слов их хозяев… сам-то — насколько надёжно — я ведь не проверял… Однако, Владимир Моисеевич, не могут же они постоянно находиться в цепях? Ведь им же надо есть, пить — и прочее… И потом — главное! — время. Алла Анатольевна мне говорила, что Бутов, наказывая рабынь, более трёх суток не держал их в цепях. И вряд ли у новых хозяев строже… Или, Владимир Моисеевич, вы — из деликатности не признавшись! — всё-таки считаете эту мою гипотезу бредом? Досужим вымыслом свихнувшегося милиционера?

— Нет, Геннадий Ильич, не бред. Комплиментов вашим психологическим способностям я наговорил достаточно, поэтому — к сути. Да, гибель Бутова — здесь я с вами согласен полностью — несомненно, явилась шоком для его воспитанниц. Как смерть всякого божества для его поклонников. А Бутов для тех восьми женщин, которых вы остроумно назвали "рабынями по убеждениям", был, разумеется, божеством. Как, например, глава религиозной секты или экстремистской политической партии.

— А почему именно экстремистской? — переспросил Брызгалов.

— На языке психиатров, Геннадий Ильич, это называется "сверхценные идеи". "Истинная сущность женщины", "чистота расы", "гегемония класса", "рай на земле", "рай на небе" — причём только Я (божественный вождь!) могу приобщить вас к "высшему неземному блаженству" — вот что объединяет Бутова со всяким сектантским пастырем, со всяким главарём экстремистской партии… Так вот: со смертью Бутова — да: его рабыни испытали сильнейший стресс. Однако — чтобы уже невозможно жить — сомневаюсь… Васечкина — да, допускаю… А чтобы Олудина… нет, с Олудиной, скорее всего, действительно несчастный случай… Так что, Геннадий Ильич, вашу пессимистическую гипотезу разделяю далеко не полностью. Хотя в целом — не примите это за лесть — восхищён вашей прозорливостью.

— То есть, Владимир Моисеевич, вы считаете, что вероятность самоубийства "идейных" рабынь Игоря Олеговича не многим больше вероятности самоубийства всякой, потерявшей возлюбленного, женщины?

— Да, Геннадий Ильич, не многим… Но… знаете… с самоубийствами всё очень не просто… У нас до сих пор считается, что совершать их могут только психически нездоровые люди… Так — проще… Чувство вины, которое могут испытывать родные и близкие самоубийцы, этим снимается. Если не полностью — то в значительной степени… Вообще-то людей, добровольно решившихся перейти черту, считать психически нездоровыми — сравнительно новое. В большинстве случаев до сих пор ещё работает куда более древний механизм защиты: во всех, случившихся с человеком бедах, винить самого пострадавшего. Даже — когда ураган, потоп или землетрясение… дескать, за грехи покарал Всевышний…

— Однако, Владимир Моисеевич, эка вы куда хватили… Очень любопытно… Признаться, под таким углом я никогда не смотрел на эту проблему… но вы… я, честно сказать, так и не понял, сами вы считаете или не считаете самоубийц психически больными?

— Как вам сказать… исключая единичные случаи, когда внешние обстоятельства объективно — я подчёркиваю, объективно — становятся невыносимыми…

— Единичные? Простите, Владимир Моисеевич — перебил. Вы, значит, думаете, что объективно решиться на роковой шаг обстоятельства подталкивают человека крайне редко?

— Да, Геннадий Ильич — крайне редко… тут вот ведь какая хитрость… или, если угодно, парадокс… да, парадокс человеческого сознания… когда внешние обстоятельства — нищета, голод, война, репрессии — казалось бы, прямо-таки диктуют: чёрт с ним с этим миром, он ужасен, несправедлив, жесток — откажись от его кровавых соблазнов, ибо даже небытие привлекательнее стократ! — человек сопротивляется всеми силами. Мучается, страдает, гибнет на войне, умирает от голода, гниёт в концлагерях, принимает страшную казнь, но терпит. Словно бы бросает миру вызов: ты меня гнёшь, ломаешь, а я стою! А с другой стороны, во времена относительно вегетарианские и (главное!) объективно, казалось бы из-за пустяков: не сложившаяся карьера, неразделённая любовь и прочий подобный вздор — вздор, разумеется, относительно — ежегодно десятки тысяч наших с вами сограждан добровольно отказываются от этой, будто бы сносной, жизни…

Далее у Брызгалова с Кандинским затеялся долгий, увлекательный разговор, в котором, с разных точек зрения рассмотрев проблему самоубийств вообще и Васечкиной в частности, они также коснулись пресловутой брызгаловской "картинки" — в связи с компенсаторными механизмами в человеческой психике. И в данном контексте сделанное Кандинским интересное обобщение душевных особенностей следователя, натолкнуло Геннадия Ильича на любопытную мысль:

— Владимир Моисеевич, а бутовские рабыни?.. ну, это… их стремление в рабство?.. то есть, к отказу от своей воли… это тоже, наверное, можно рассматривать как своеобразную компенсацию?

— Разумеется, Геннадий Ильич! Право жаль, что с таким психологическим даром вы в своё время не пошли в медицинский ВУЗ. Схватываете, что называется, на лету. Разумеется — компенсация! Отказаться от своей воли — это же для значительного большинства людей самый универсальный способ примирить все душевные противоречия. Избавиться от мучительного для психики выбора! А иногда, как, думаю, в случае с бутовскими "идейными рабынями", заодно удовлетворить некоторые из своих специфических социально-эротических потребностей. Подчёркиваю: социально, а не сексуально — если бы сексуально-эротических, то их бы вполне устроили обыкновенные садомазохистские игры. Хотя… с другой стороны… сексуальное и социальное не разделены пропастью… и порой образуют самые неожиданные и причудливые сочетания…

Вести неспешный, увлекательный разговор с Кандинским Геннадию Ильичу чрезвычайно нравилось, ему было важно знать мнение опытного психиатра об экзотических экспериментах Бутова, но… время! Да, интересно, захватывающе и, вероятно, полезно — но время идёт! Мало того, что относительно убийства Игоря Олеговича нет ещё никаких конкретных зацепок, — пропал Сазонов! Единственный на пока кандидат в свидетели!

"Да, конечно, возможные самоубийства бутовских осиротевших воспитанниц — это серьёзно; но он — чёрт возьми! — не ангел-хранитель, а следователь. Сыскарь при исполнении. Прав был полковник: необходимо как можно скорее Завалишину, Галушкину и Ковальчук передать каким-нибудь образом под опеку Кандинского, а самому, наконец-то развязавшись с "пансионом благородных девиц", все силы отдать расследованию. Только вот сам Владимир Моисеевич… он что-то, как я и предполагал, не горит желанием сих интересных дам заполучить в качестве пациенток? Во всяком случае — поместить их в клинику. А-а… горит — не горит! Он, а не я психиатр, в конце концов! И как бы наш обстоятельный, интересный трёп на психо-социально-сексуально-философские темы ни занимал меня — пора расставлять точки над "i"! Как человек умный, Кандинский, думаю, не обидится".

— Владимир Моисеевич, простите, пожалуйста, с огромным удовольствием говорил бы с вами хоть до самого вечера — увы. Время. Заботы о судьбе воспитанниц Игоря Олеговича меня, к сожалению, не освобождают от поисков его убийцы. И, если сочтёте возможным, хотелось бы услышать от вас что-то конкретное… ну, относительно этих женщин?..

— Да, Геннадий Ильич, понимаю… увлеклись… я, вернее, увлёкся… а вам — действительно… понимаю… Что же, Геннадий Ильич, вы со своей стороны сделали всё (и даже несколько больше) того, что не долг — ведь заниматься бутовскими воспитанницами вы не были обязаны ни в коей мере! — а самая взыскательная совесть могла бы от вас потребовать. Теперь — моя очередь… Из нашего разговора у вас, Геннадий Ильич, могло сложиться впечатление, будто бы я, так сказать, несколько индифферентен. Не проявляю должного интереса к судьбе этих женщин. Это моя вина — простите. В действительности — совсем не так. Проявляю. И просто по-человечески, и, разумеется, как профессионал. Сейчас же созвонюсь с Аллой Анатольевной и с Долговым — я, кстати, с ними с обоими немного знаком — и сегодня же посещу их подопечных. Посмотрю, побеседую — и тогда, надеюсь, станет понятнее… надо ли их лечить и как — если надо.

На этом завершилась долгая, увлекательная беседа следователя и психиатра. Кандинский проводил Геннадия Ильича до самого выхода и, прощаясь, вместо обычного "до свидания" медленно, с расстановками, будто слегка гипнотизируя, произнёс:

— Геннадий Ильич, считаю, что, как психиатр… должен вам сказать… если, вопреки моему прогнозу, какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство — ни в коем случае не упрекайте себя… вспомните, чтобы не допустить этого, вы сделали всё… а винить себя в том, что не совершил чуда — это, знаете ли, чревато… насколько бы ваша психика ни казалась стабильной.