ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ - Леонид Пузин

— Задержанные, говоришь, Виктор Иванович? — с едва заметной иронией переспросил полковник. — Если не секрет, по подозрению в чём? Или уж сразу — по обвинению?

Однако смутить Костенко ехидными замечаниями было не просто — он или действительно не понимал скрытой иронии, или притворялся, что на него, потомственного "механизатора от сохи", интеллигентские штучки ничуть не действуют — и на вопрос полковника ответил без малейшей запинки:

— А в чём хотите, Андрей Сергеевич! Можно — за распитие. Можно — за появление в общественном месте в не трезвом виде. За мелкое хулиганство. А если надо подольше — за сопротивление при задержании. Вы же знаете: был бы человек…

— …статья найдётся? Знаю, Виктор Иванович! Вот и получается, что у нас все СИЗО, все тюрьмы под завязку набиты или мелкой шушерой, или вообще — невинными! А те, кому действительно надо сидеть — разъезжают на "Мерседесах"! Зато милиция при деле: задерживает, пресекает, ловит, передаёт в суды. Ладно, старший лейтенант, это я так — к слову. Сам — тоже не без греха. Очень даже не без греха… — с горечью покаялся Зубов. — Но ты, Виктор Иванович, вот что подумай: после твоей "обработки" какие, к чёрту, из этих двух алкашей свидетели! Или будут держаться вчерашнего, или такого понапридумывают!

— Какая "обработка", Андрей Сергеевич?! Есть у нас некоторые — знаю! Завидуют, распускают слухи! Что будто Костенко и подследственных, и свидетелей бьёт, чуть ли не смертным боем! Но это, Андрей Сергеевич, полная клевета! Ну да, иногда бывает. Гаду какому-нибудь — не удержишься! — двинешь слега по морде, а он, паразит, сразу же хипиш, что Костенко из него чуть ли не жилы тянет! Хотя их, сволочей, надо вообще давить! Как тараканов! Но свидетелей этих, Прохорова и Кондратьева, я, товарищ полковник, поверьте, пальцем не трогал! Вчера отрезвил немножечко, чтобы вякать могли хоть что-то — и всё! Ведь про Сазонова мне узнать, сами понимаете, необходимо было?! А ханурики эти, когда их взяли, оба вусмерть! Лыка не вяжут, блеют — вот и пришлось водичкой! Холодненькой привести их в чувство! А больше чего — ни-ни! А что рожи слегка побиты — так ведь с обеда пьянствовали! Тамарка в "Золотом якоре" мне сказала. А по пьянке-то — ничего удивительного! Или друг с другом поцапались, или такие же алкаши-приятели немножечко им накостыляли. Да вы, Андрей Сергеевич, сами у них спросите! Станут они жаловаться на Костенко?

— Высказался, Виктор Иванович? Всё? Или добавишь что-то?

Безразлично-вежливым голосом, словно преподаватель безнадёжного двоечника, переспросил полковник.

— Всё, Андрей Сергеевич. Так задерживать мне этих деятелей? Или, — кивок в сторону Брызгалова и Анисимова, — под их ответственность?

— Под их, Виктор Иванович, под их… Значит, так: Прохорова сейчас к Геннадию Ильичу, а Кондратьева — к Юрию Викторовичу. Пусть наши знаменитые сыскари с ними один на один помаются. А мы с тобой — пока в коридоре. Подождём… Побеседуем… Геннадий Ильич, Юрий Викторович, не торопитесь — допрашивайте сколько надо. А я тем временем — ориентировку на Сазонова. Свяжусь с типографией, чтобы сегодня же растиражиривали его физиономию и передали по всем постам. В областной розыск.

Пожелав — не без подковырки — удачи Анисимову, Брызгалов прошёл в свой кабинет и, достав бланк, выписал повестку Прохорову Алексею Александровичу — чтобы после не отвлекаться на формальности. Введённый Костенко свидетель остановился у самой двери, робко, но и с надеждой поглядывая на майора — вечный вопрошающий взгляд русского простолюдина в любом присутственном месте: как, мол, сразу по морде или разговорами истомят сначала? Поэтому, встречая такой беззащитно покорный взгляд, Геннадий Ильич всякий раз чувствовал себя неуютно и, соответственно, не любил — несколько даже терялся! — когда ему приходилось допрашивать человека из простого народа.

(Настоящих уголовников — или "блатных" — к простонародью Брызгалов не относил, несмотря на их самое что ни на есть крестьянское или пролетарское происхождение. Хищник он и есть хищник, а кто были его папа с мамой — дело десятое.)

За подчёркнутой предупредительностью скрыв лёгкое замешательство, майор вежливо попросил Прохорова сесть не свободный стул:

— Алексей Александрович, вы, поймите, свидетель. Скрывать не буду — важный свидетель. Поэтому о вашей встрече с Сазоновым расскажите, пожалуйста, подробнее? Всё — что сможете вспомнить? Во что был одет? Как разговаривал — взволнованно или спокойно? Действительно — сел ли в Здравнице? Вообще, Алексей Александрович, — любую мелочь. Очень прошу.

Звучало казённо, нестерпимо воняло фальшью, Геннадий Ильич чувствовал, что, разговаривая так, он не сможет расположить к себе свидетеля — увы! С Аллой Анатольевной, с Яновским — да даже с Пушкарёвым! — он мог находить общий язык; с прохоровыми — не получалось. Что сразу же, как только заговорил свидетель, подтвердилось самым печальным образом: ничего нового к своим вчерашним показаниям Алексей Александрович добавить или не смог, или не захотел. Кроме наивно демагогического выпада в сторону власти: мол, рабочего человека в милиции бьют всегда — хоть при Брежневе, хоть при Ельцине. Вот при Сталине — да! Было другое дело! Рабочий класс тогда уважали!

Брызгалов, чувствуя пропасть между собой и Прохоровым, не стал уточнять, откуда сорокалетний Алексей Александрович знает, как рабочему человеку жилось при Сталине, а думал только о том, каким образом ему победить вполне оправданное недоверие свидетеля к следователю — чтобы получить от Прохорова хоть самую капельку дополнительной информации: ибо — кто знает! — вдруг эта капелька окажется более ценной, чем всё, собранное со вчерашнего дня?

Увы, думалось неважно: после вчерашней выпивки сегодняшние две рюмки здоровье поправили ненадолго — тяжесть на сердце, головная боль и общая душевная муть требовали ещё лекарства, а тут (как назло!) свидетель. Которого, исхитрившись каким-то образом, необходимо вызвать на откровенность. А исхитрись, попробуй, когда голова разламывается на части!

"У Прохорова, кстати, тоже, — неожиданно пришло на ум майору, — и поболее, пожалуй, чем у меня! Сколько говорится красивых слов о любви к ближнему, а когда доходит до дела — всегда находятся отговорки! — Мигом пронеслось в брызгаловской голове, дополнившись по пути ещё одной, вытекающей из этого соображения, мыслью: — А ведь мы сейчас с Прохоровым оба, того не желая, мучаем друг друга?! Мешаем опохмелиться! Он — мне, я — ему! Какого, спрашивается, чёрта?!", - Геннадий Ильич, кажется, нашёл неожиданное — хотя абсолютно традиционное! — решение проблемы взаимопонимания интеллигенции и народа: из тумбочки письменного стола демонстративно достал бутылку водки, два гранёных стакана и несколько купленных по дороге в булочной пирожков с капустой.

— Простите, Алексей Александрович, я к вам с вопросами… хотя, если по делу, сначала необходимо поправиться… и вам, и мне… так что — будем!

Произнеся это сакраментальное слово, майор лихо выпил свою порцию и сунул в рот вкусный капустный пирожок. Прохоров недоверчиво, с заметной робостью взял стакан, через стол пододвинутый ему Брызгаловым, и всё его содержимое как-то странно — почти незаметно! — втянул в себя. Разломил пирожок, понюхал и, откусив крохотный кусочек, стал не спеша жевать.

Выпив, Геннадий Ильич почти сразу почувствовал как водка, совместно ими употреблённая, размывает вековые барьеры между властью и угнетаемым ею простым народом. Прохоров, вероятно, почувствовал то же самое: во всяком случае, заметно оживившись после второй порции алкоголя, он вспомнил несколько интересных подробностей вечера понедельника.

Во-первых, что Сазонов сел именно в Здравнице, он утверждать не может. Время было позднее, электричка почти пустая, а музыкант подошёл к ним в Малиновке. А почему тогда показали, что в Здравнице? А чёрт его знает! Наверное, потому, что обычно в Малиновке никто не садится — деревушка в три дома… А если раньше? Допустим — в Слониках? Оно, конечно… но только для этого Сазонову надо было или долго курить в тамбуре, или перейти из другого вагона. Непонятно зачем — когда вся электричка почти пустая… Но всё-таки? Ведь и он, и Кондратьев почему-то да показали, что Сазонов сел именно в Здравнице? А кто его знает… Музыкант им об этом, наверное, сам сказал…

Далее по ходу непринуждённого (под хмельком) допроса выяснилось, что ничего необычного в поведении Сазонова он, Прохоров, не заметил — материл, правда, грёбаную грозу, но в тот вечер её материли все. Ведь из-за сучьего ливня электричка тогда опоздала на полчаса!

Ещё из длинной — почти часовой — беседы Геннадию Ильичу удалось выудить несколько незначительных, но любопытных подробностей. Сазонов, оказывается промокшим не был — хотя зонта при нём Прохоров не заметил. (Да и вообще, грозища была такая, что никакой бы зонтик его не спас!)