Дорога на Элинор - Павел Амнуэль

Поставив поднос на столик, Терехов, громко шлепая тапочками, направился в кабинет. Эта женщина действительно читала письмо от какого-то любителя, благодарившего уважаемого автора за удовольствие, доставленное романом «Смерть, как избавление».

— Что вы де… — начал было Терехов решительным голосом, но она прервала его словами:

— Садитесь. Возьмите стул и садитесь. Не понимаю, почему вы не стираете эту дрянь сразу? Или вам нравится читательское панибратство?

— Нет, — буркнул Терехов, придвинул к компьютеру стул и опустился на него, оказавшись в полуметре от этой женщины, он ощутил ее запах, ее привлекательность, ее тепло, ее нетерпение он ощутил тоже, но не смог понять, к чему оно относилось.

— Вообще-то, — сказал он, — неприлично читать чужие письма.

— Совершенно верно, — согласилась эта женщина. — Еще более неприлично присваивать чужие романы.

Она закрыла почтовую программу и повернулась к Терехову. Ее лицо было совсем рядом, глаза в глаза, он видел, как на ее переносице пульсировала тоненькая голубая жилка — раз, раз, раз, — а взгляд был не суровым и не нейтральным даже, взгляд был участливым и осуждавшим одновременно.

— Почта у вас только за последние два месяца, — сказала она. — Диск действительно форматировали.

— Вы думали, я лгу? — попытался возмутиться Терехов, но слова получились не те, он хотел сказать совсем другое, более решительное и непримиримое.

— Нет, я и раньше знала, что вы говорите правду, — сказала эта женщина.

— Тогда что же вы…

— Хотела понять.

— Поняли?

— Да. Похоже, что… Да.

— Тогда и мне объясните, — потребовал Терехов. — Хотя бы этот Пращур. Он был, и комната его была.

— Наверно, — пожала плечами Синицына. — Если вы в этом уверены, запишем как улику. Пригодится.

— Пожалуйста, — взмолился Терехов, придвинувшись еще ближе к ее лицу, чтобы видеть не только жилку на переносице, но и малейшие движения черных огромных зрачков, — пожалуйста, скажите мне, что я в своем уме. Это для меня очень важно.

— Конечно, вы в своем уме, — она усмехнулась одними глазами, но для Терехова, погрузившегося в ее взгляд, как в глубокий и холодный колодец, усмешка оказалась подобна струе теплого воздуха, направленного в лицо, он вдохнул тепло и понял, что напрасно боялся, эта женщина не желала ему ничего плохого, напротив, она добивалась знания, нужного не только ей, но и ему, причем ему, возможно, в большей степени.

— Тогда скажите мне все, — попросил Терехов.

— Все, что мне точно известно, или все, каким я его себе представляю, или все, каким оно может быть на самом деле?

Вопрос был сейчас слишком сложным для Терехова.

— Все, — повторил он.

Жанна Романовна кивнула, взгляд ее уплыл в сторону, лицо отодвинулось, волшебство рассеялось, эта женщина поднялась и пересела к письменному столу, но что-то между ними все равно сохранилось, — нить, протянувшаяся от одного подсознания к другому. Терехов не стал пересаживаться ближе, боялся, что от малейшего его движения нить разорвется, и все нужно будет начинать с начала.

— Вы вроде бы приготовили кофе, — улыбнулась эта женщина и, сдвинув в сторону лежавшие на столе бумаги, освободила место, но Терехов был не в состоянии двигаться, и она сама принесла из гостиной поднос, поставила чашку на письменный стол, а вторую на компьютерный столик.

Он отпил глоток и не узнал давно знакомого вкуса. Таким замечательным кофе не был никогда. Что она добавила в чашку по пути из гостиной? Не яд, конечно. Наоборот — что-то целительное, придавшее простому кофе аромат…

Аромат Элинора, — подумал Терехов, и эта мысль не показалась ему бредовой.

— Значит, все, — сказала эта женщина. Свою чашку она держала двумя пальцами и отпивала маленькими глотками. — Хорошо. Только не перебивайте.

Глава четырнадцатая

Конечно, вы виновны, Владимир Эрнстович, и не нужно спорить с очевидностью. Незнание закона, как известно, не освобождает от ответственности. Непонимание собственных поступков или даже отсутствие памяти о них не освобождает никого от необходимости отвечать за сделанное. Согласны?

Кстати, я тоже не понимаю, какая роль отведена мне, но играю эту роль и буду играть, пока жива. Может, со временем я смогу понять, какие силы и по какой причине мне эту роль определили.

Так я живу много лет, и, как видите, еще не сошла с ума. Теперь и вам придется жить так же, но о своем душевном здоровье позаботьтесь, пожалуйста, сами.

С чего же начать…

Вы написали роман, продолжение своей тягучей эпопеи о серийном убийце. Роман называется «Смерть, как видимость». Претенциозное название, ну да ладно. Само произведение тоже, скорее всего, не было шедевром. Я не хочу вас обидеть, просто констатирую факт, с которым вы, скорее всего, согласитесь. Да? Вот видите. А название… Вы литератор, Владимир Эрнстович, разве вы не понимаете: смерть не может быть видимостью, потому что для того, кто умирает, все в этот момент прекращается…

Я вижу, вам неприятно, вернусь к началу и постараюсь не сбиваться на частности.

Вы написали роман. Практически одновременно — день в день — мой муж Эдуард Ресовцев тоже закончил работу над романом, который назвал «Вторжение в Элинор». В отличие от вас, над своим произведением муж трудился больше двадцати лет, то есть, по сути, всю сознательную жизнь.

Я познакомилась с Эдиком, когда он работал в институте теоретических проблем. Я влюбилась сразу. Он тоже, хотя для того, чтобы понять это, Эдику понадобилось несколько дней. Понимание всегда запаздывает за чувством. Бывает так, что чувство уже исчезло, исчерпало себя, а понимание того, что оно было необходимо, что оно присутствовало в жизни, как зеленый луч при закате, только возникает, и это самое горькое, что может быть в отношениях между людьми. Впрочем, ко мне с Эдиком это не относится…

Вы смотрели фильм «Все остается людям», Владимир Эрнстович? Если помните, там есть персонаж — молодой ученый, совершенно не приспособленный к жизни, его нельзя было обидеть, потому что любую обиду он воспринимал, как личную катастрофу. Девушка отказала ему во взаимности, и он потерял почву под ногами… в буквальном смысле. Выбежал на улицу без очков и погиб под колесами автомобиля.

Таким был Эдик. И я тоже была такой — только не обладала его талантом. Я всего на свете боялась — мужчин, преподавателей, незнакомых людей обоего пола, боялась ночи, потому что ночью темно, и яркого света, потому что он слепил глаза, я боялась полюбить, потому что боялась, что не полюбят меня, и боялась не полюбить, потому что боялась остаться старой девой… В общем, комок комплексов — наверное, я не одна была такая, но других я не замечала, а в Эдике сразу признала родственную душу. Наши страхи оказались, как мелодии, сыгранные в унисон.