Три эффекта бабочки - Елена Вольская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Оля объявила мужу о своем намерении оставить ребенка, он с ненавистью процедил сквозь зубы:
– Дело твое. Ты решила – тебе и расхлебывать. На меня не рассчитывай.
От взгляда мужа, полного гнева и презрения Оля пошатнулась. Она вдруг осознала, что с этой минуты вступает в новый этап своей жизни. Тогда ей удалось сохранить невозмутимый вид. Ни один мускул не дрогнул на ее побледневшем лице. Но в душе поселился страх и предчувствие беды.
11.
Оля сидела за письменным столом и лениво подписывала накладные. Прошла уже неделя, как Нелька уехала домой разбираться с Пепе и своим любовником. Судя по всему, подруга приняла решение и с места в карьер подаст на развод. Конечно Верещагина за многое была благодарна Пепе: и за то, что он вытащил ее из борделя; и за то, что после страшной автокатастрофы уложил в лучшую клинику Милана и фактически вытащил с того света. Сердобольный старик часами просиживал в больничной палате. Он сам выхаживал Нельку после тяжелейшей операции: обмывал ее, подавал судно и как маленького ребенка кормил с ложечки. А еще синьор Виванти простил Нельке измену и даже то, что у них никогда не будет детей. Правда у Пепе уже имелись в наличии взрослые дети от первого брака, но старый итальянец страстно желал иметь ребенка от русской красавицы. Увы… теперь этому не суждено сбыться. После операции врачи сразу же вынесли однозначный вердикт: синьора Виванти будет жить, но никогда не сможет иметь детей. Верещагина тогда сильно горевала, а потом смирилась и навсегда выбросила из головы мечты стать матерью.
Оля предполагала, что развод подруги не обойдется малой кровью и что Пепе будет давить на жалость и уговаривать Нельку остаться с ним. Это и понятно. Что может быть страшнее одинокой старости? Оле было жаль доброго итальянца, который так опрометчиво влюбился на старости лет. Но с другой стороны, Нелька молода, красива, и, как говорится, в самом соку. И что, теперь в благодарность за доброту и благородство мужа отказаться от своей собственной жизни и потратить ее на уход за стариком? А потом изо дня в день ждать его смерти, чтобы воссоединиться с Донато или насовсем расстаться с молодым любовником? И вести скучную, пресную жизнь в обществе дряхлеющего мужа? А еще день ото дня терпеть его вздорный характер и выносить горшки, если, не дай бог, тот сляжет? Но не в характере Верещагиной быть сиделкой при старике. Она девушка деятельная, активная и не способна на такие высокие порывы. Да и жизнь проносится со свистом, а в ней есть столько интересного, неизведанного, неиспытанного…
Скворцова скривила губы в кислой улыбке. К сожалению, так же мимо проходит и ее собственная жизнь. И да, как говориться: чужую беду рукой разведу. А вот что делать со своей? Вот в чем вопрос! А вдруг Верещагина права и исповедь поможет избавиться от навязчивых мыслей и решиться на войну с семейкой Скворцовых? Да! Надо попробовать! За спрос не бьют в нос.
Оля решительно поднялась с кресла, подхватила сумку и вышла в приемную.
– Алла, я подписала все накладные. Они на столе. Отнеси их в бухгалтерию, – деловито обратилась Скворцова к своей секретарше. – И меня уже сегодня не будет. Все возникшие вопросы решай с Великановым. Передай ему, что завтра, прямо с утра мы встретимся с ним на таможне. Пусть прихватит с собой документы и печать.
– Поняла, Ольга Николаевна. Будет сделано, – отрапортовала вышколенная секретарша и уткнулась в экран компьютера.
Оля быстро покинула офис и спустилась на парковку. А уже спустя минут сорок, она стояла на ступеньках Екатерининского собора.
Робко поднявшись по широким ступеням и сожалея, что у нее нет с собой платка, Скворцова вошла в притвор. С правой стороны за высокой стойкой две благообразного вида женщины неспешно торговали свечами, иконами и литературой. Одна из них, что помоложе, принимала записки во здравие и за упокой. Эта женщина с бледным и постным лицом старалась не поднимать на прихожан потухших глаз. Она вся как-то съежилась, словно хотела спрятаться и казаться незаметной. Оля смутно почувствовала, что эта женщина ей кого-то напоминает. Сморщив нос, Скворцова пыталась припомнить где и когда могла встречаться с этой особой. И вдруг, как озарение, промелькнула мысль: «Господи! Да ведь это же Сонька Адамова, подружка детства». Оля решительно направилась к небольшой очереди, которая выстроилась именно к Адамовой.
– Вам во здравие записочку или за упокой? А может акафист? – тихим, елейным голоском поинтересовалась Соня, не поднимая глаз от стойки.
– Нет. Мне две свечи, пожалуйста.
– Тонкие и потолще?
– Без разницы, – раздраженно ответила Оля. Ей уже начинал надоедать скорбный и отрешенный от житейской суеты вид женщины. – Соня, подними глаза. Это я… Оля. Оля Новицкая. Мы еще дружили с тобой, когда я с мамой жила…
– Да, я тебя узнала сразу, как только ты вошла в храм, – бесцветным голосом перебила Скворцову Соня. – Ты стала такая… такая важная… и такая холеная.
В голосе Адамовой звучала неприкрытая зависть. И Оле почему-то стало неловко от слов подружки детства, и она торопливо попросила:
– Сонечка, дай мне две свечи, – и после короткой паузы решилась: – А еще я хочу спросить тебя…
– Слушаю, – слегка оживилась Соня.
– Если можно не здесь…
Адамова понимающе улыбнулась и обратилась к своей напарнице, которая бойко предлагала какому-то представительному мужчине серебряные крестики:
– Зина, я отлучусь на минуточку…
Зина равнодушно кивнула и продолжила терпеливо, не выказывая никакого раздражения и недовольства, вытаскивать из витрины футляры с крестами, в которые тыкал толстым пальцем привередливый мужик.
Соня вышла из-за стойки и прежде чем женщины вышли на улицу, она быстро перекрестилась.
– Пойдем к крестильне. Возле нее скамейка есть. Нас там никто не побеспокоит.
Женщины двинулись по чистой вымощенной серыми бетонными плитами дорожке вглубь храмового комплекса. Деревья с уже
