Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1 - Джакомо Казанова

Я сидел прямо под ложей мадам де Помпадур, лица которой я тогда ещё не знал. В первой сцене знаменитая Лё Мер, выйдя на сцену, издала вдруг столь пронзительный вопль, что можно было подумать, уж не сошла ли она с ума. Я невольно рассмеялся, не предполагая, что кто-нибудь может почесть сие неуместным. Сидевший возле маркизы господин с голубой лентой сердито спросил меня, откуда я приехал. В тон ему я сухо ответствовал: “Из Венеции”.

— Я бывал там и много смеялся речитативам ваших опер.

— Но, полагаю, никому не приходило в голову препятствовать вам.

Ответ мой рассмешил мадам де Помпадур, но я более не смеялся, так как имел неосторожность простыть и всё время вытирался платком. Та же голубая лента снова обратилась ко мне с замечанием, что, судя по всему, окна в моих комнатах плохо затворяются. Сей неизвестный мне господин был маршал Ришелье.

Через полчаса он спросил меня, какая из двух актрис кажется мне красивее.

— Вот эта, сударь.

— Но у неё дурные ноги.

— Их не видно, сударь. Кроме того, рассуждая о женской красоте, я в первую очередь отвожу ноги.

Сие случайно сказанное слово привлекло ко мне внимание всех сидевших в ложе. Синьор Моросини передал по поручению герцога, что он будет рад видеть меня у себя в доме. Из иностранных посланников более прочих привязался я к милорду маршалу Шотландии Кейту, который представлял короля прусского. У меня ещё будет случай говорить о нём.

На следующий день после приезда в Фонтенбло я отправился один ко двору и видел Людовика XV. сего прекрасного короля, шествовавшего к мессе во главе королевской фамилии, и всех придворных дам, столь же поразивших меня своим безобразием, сколь дамы туринского двора — красотою. Однако среди сих страшилищ я был привлечён видом одной истинной красавицы и спросил её имя. Это, ответствовали мне, мадам де Брионн, у которой благоразумие превосходит телесные прелести и которая не подаёт ни малейшего предлога ни злословию, ни даже измышлениям на свой счёт.

— Может быть, сие проистекает от её скрытности?

— Ах, сударь, при дворе знают всё!

Я прогуливался в одиночестве по внутренним апартаментам, как вдруг увидел дюжину дурнушек, которые скорее бежали, чем шли, и с такою неловкостию, что, казалось, они вот-вот расшибутся носом об пол. Любопытство побудило меня спросить у проходившего мимо человека, почему у них такая странная походка.

— Они вышли от королевы, а походка у них такова из-за шестидюймовых каблуков, и им приходится подгибать колени, чтобы не разбить себе нос.

— Но почему же не надевать туфли с меньшими каблуками?

— Такова мода.

Я наудачу вошёл в какую-то галерею и увидел проходившего короля, который опирался на оба плеча г-на д'Аржансона. О, раболепство! Возможно ли одному человеку переносить таковое ярмо, а другому почитать себя настолько выше прочих, дабы не стесняться подобными жестами?

У Людовика XV голова была величайшей красоты, и грация его не уступала величавости. Ни один художник не сумел передать выражение лица сего великолепного монарха, когда он с благосклонностию оборачивался к кому-нибудь. Красота и обходительность рождали прежде всего любовь к нему. Я увидел в нём непревзойдённую величественность, отсутствие коей столь поразило меня в сардинском короле. Полагаю, что мадам де Помпадур не избежала влюблённости в его прекрасное лицо, когда домогалась монарших милостей.

Затем я попал в великолепную залу, где собралась дюжина придворных вокруг большого стола, на котором, однако, было сервировано лишь одно место.

— Для кого предназначен сей куверт?

— Для королевы. А вот и она.

Я увидел королеву Франции: без румян, просто одетую, в большой шляпе и вообще какого-то старушечьего вида, с выражением набожности на лице. Она подошла к столу, милостиво поблагодарила двух монахинь, принесших тарелку с маслом, и села, а все придворные образовали полукруг шагах в десяти от стола. Я встал около них, следуя примеру почтительного молчания.

Её Величество приступила к еде, ни на кого не глядя и не поднимая глаз от тарелки. Когда одно из блюд пришлось ей по вкусу, она посмотрела по очереди на всех присутствовавших, как бы выбирая, кому из них сообщить о полученном удовольствии. Наконец она произнесла:

— Господин де Лёвендаль!

При этом имени выступил великолепный мужчина и с поклоном сказал:

— Мадам?

— Мне кажется, что это не рагу, а куриное фрикасе.

— Я совершенно с вами согласен, мадам.

После сего ответа, изречённого наисерьёзнейшим тоном, маршал, попятившись, встал на своё место. Королева закончила обед, не произнеся больше ни слова, и удалилась к себе точно таким же манером, как и пришла. Я подумал, что если, королева Франции всегда так обедает, мне не хотелось бы составлять ей компанию.

Я почитал себя счастливым видеть славного покорителя Берг-оп-Зома, но мне было больно, что сей великий человек принуждён рассуждать о курином фрикасе с такой же серьёзностью, каковая уместна лишь при вынесении смертного приговора.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мадемуазель Квинсон, юная особа пятнадцати-шестнадцати лет, дочь моей квартирной хозяйки, часто приходила ко мне, когда её совсем не звали. Не надобно было долгого времени, дабы понять, что она влюблена в меня. Я заслуживал бы только осмеяния, отнесясь с холодностью к сей пикантной брюнетке, обладавшей чарующим голосом. Первые четыре или пять месяцев ничего, кроме детских шалостей, между нами не было; но однажды я возвратился ночью и увидел, что она глубоко спит на моей постели. Я не посчитал необходимым будить её, разделся и лёг рядом. Ушла она лишь на утренней заре.

Не прошло после этого и трёх часов, как явилась какая-то модистка с прелестной дочерью и стала приглашать меня к завтраку. Девица была вполне достойна такового предложения, но я нуждался в отдыхе и, поговорив с ними не более часа, выпроводил их. Уходя, они встретили мадам Квинсон, которая пришла со своей дочерью убрать мою постель. Я надел халат и сел за бумаги.

— Ах, подлые мошенницы! — воскликнула вдруг мамаша.

— Что с вами, мадам?

— Всё очень просто, сударь, простыни совсем испорчены.

— Очень жаль, любезная, значит, надобно переменить их, и дело с концом.

— Пусть только явятся ещё хоть раз, я им покажу.

Она ушла, бормоча угрозы. Мы остались наедине с Мими, и я стал упрекать её в неосторожности. Она же со смехом отвечала мне, что сам Амур послал этих женщин на помощь невинности. С сего дня Мими ничем уже не стеснялась и приходила ко мне в постель, как только у неё возникало к тому желание, если, конечно, я не отправлял её обратно. Но месяца через четыре красавица моя объявила, что тайна наша скоро раскроется.