Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1 - Джакомо Казанова

Балетти торопился в Париж, где мадам дофина уже приближалась к сроку своей беременности, и по этому случаю в честь будущего герцога Бургундского там готовились великолепные празднества. Мой друг без труда уговорил меня сократить пребывание в Турине, и через пять дней мы были уже в Лионе, где я задержался на неделю.

Из Лиона мы отправились дилижансом, и всё путешествие до Парижа заняло также пять дней.

В дилижансе ехало восемь пассажиров, и всем нам было очень неудобно сидеть, поскольку сей экипаж представлял собой большое сооружение в форме овала, совершенно лишённое углов, что имело смысл разве только для принудительного установления равенства. Я же нашёл подобное устройство более чем скверным, но, будучи иностранцем, сохранял молчание. Да и как итальянец может не восхищаться всем французским, тем более в самой Франции? Движение сей овальной колесницы оказывало на меня такое же действие, что и качка корабля в бурном море. Правда, подвеска у дилижанса была превосходная, однако тряска причинила бы мне куда меньше неприятностей.

Вследствие сего пришлось расстаться со всем содержимым моего желудка, и, конечно, меня не могли счесть приятным спутником. Но я был во Франции и среди французов, знающих толк в вежливом обхождении. Мне лишь сказали, что я переусердствовал за ужином, а один парижский аббат, желая защитить меня, отнёс это на счёт слабого желудка. Воспоследовал спор.

— Господа, — не выдержал я, — вы все неправы. У меня прекрасный желудок, и сегодня я не ужинал.

При этих словах какой-то мужчина уже немолодых лет обратился ко мне и сладким голосом сказал, что никогда не следует говорить кому-либо, что он неправ, а что он лишь ошибается.

— Разве это не одно и то же?

— Прошу прощения, сударь, но одно вежливо, а другое нет.

Тут он пустился в пространное рассуждение о вежливости, в заключение которого спросил меня с улыбкой:

— Если я правильно понял, кавалер едет из Италии?

— Да, я итальянец, но сделайте милость, объясните, как вы догадались?

— О, по тому вниманию, с коим вы слушали мою болтовню.

Все рассмеялись, и я, восхищенный его остроумием, почувствовал к нему симпатию. В течение всего путешествия я брал у него уроки французской вежливости, а когда пришло время расставаться, он отвёл меня в сторону и дружески сказал, что хочет сделать мне маленький подарок.

— Вам нужно забыть слова “нет”, которое вы так часто употребляете. Это не французское слово, оставьте его или приготовьтесь отражать удары шпаги.

На пути в Париж мне более всего понравилась великолепная дорога — бессмертное творение Людовика XV, а также чистота гостиниц, проворство обслуживания, отменные постели и скромные манеры служанок, которые внушают уважение даже самым отъявленным развратникам. А найдется ли такой итальянец, кому приятно смотреть на наших трактирных лакеев с их развязностью и наглым видом? В моё время во Франции не знали, что такое запрашивать выше цены — для иностранцев там было истинное отечество. Конечно, приходилось нередко видеть акты отвратительного деспотизма, lettres de cachet[2] и прочее. Это был произвол королей. С тех пор французы завели у себя произвол народа, но разве он менее отвратителен?

X

ПАРИЖСКИЕ НРАВЫ

1750-1751

По выходе из Тюильри Патю свёл меня к знаменитой актрисе мадемуазель Лё Фель, которая пользовалась в Париже шумным успехом и состояла даже членом Королевской Музыкальной Академии. У неё было трое очаровательных малюток, кувыркавшихся по всему дому.

— Я их просто обожаю, — с чувством сообщила она мне.

— По своей красоте они вполне достойны этого, хотя у каждого своё выражение лица.

— Ещё бы! Старший — сын герцога Аннеси, второй — графа Эгмонта, а самый младший появился на свет благодаря Мэзонружу.

— О, простите меня, я полагал, что вы мать всех троих.

— Вы не ошиблись, так оно и есть.

Сказав это, она посмотрела на Патю, оба рассмеялись, и, хотя мне удалось заставить себя не покраснеть, я понял свой промах.

Будучи новичком, я ещё не привык видеть женщин, присваивающих себе мужские привилегии. Впрочем, мадемуазель Лё Фель совсем не хотела поразить меня своей распущенностью, просто она была, как говорят, выше предрассудков. Если бы я лучше знал нравы времени, такое поведение показалось бы мне в порядке вещей, так же как и то, что большие вельможи оставляют своё потомство на попечение матерей, выплачивая им немалые пособия. Поэтому чем больше детей производили на свет эти дамы, тем непринуждённее становилась их жизнь.

Незнание парижских нравов часто ставило меня в очень неловкое положение, и мадемуазель Лё Фель конечно же рассмеялась бы прямо в лицо тому, кто сказал бы, что я не лишён ума, особенно после случившегося со мной глупого происшествия.

Находясь однажды у оперного балетмейстера Лани, я попал в общество пяти или шести юных особ лет тринадцати-четырнадцати. Все они были в сопровождении матерей и вели себя вполне скромно, что несомненно указывало на хорошее воспитание. Я наговорил им множество комплиментов, и они отвечали мне не иначе, как опуская глаза. Когда одна пожаловалась на головную боль, я предложил ей свой флакон, а какая-то из её подруг заметила:

— Ты, конечно, дурно спала.

— О, совсем нет, — ответила моя Агнесса, — наверно, я просто беременна.

При столь неожиданном ответе юной особы, нежный возраст которой не оставлял сомнений в её девственности, я сказал:

— Я и не предполагал, что мадам замужем.

Минуту она смотрела на меня с удивлением, потом обернулась к подруге, и обе громко расхохотались. Пристыжённый больше за них, чем за самого себя, я вышел, поклявшись больше никогда не верить без доказательств в добродетель такого рода женщин, у коих она столь редкостна. Ждать от нимф театра стыдливости равносильно признанию в собственной глупости — они сами похваляются собственным бесстыдством и смеются над теми, кто ожидает найти в них целомудрие и добродетель.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все итальянские комедианты в Париже стремились заполучить меня к себе, дабы выставить напоказ свое великолепие. Любимец всего города Карлин Бертинацци напомнил мне, что тринадцать лет назад он видел меня в Падуе, когда возвращался вместе с моей матушкой из Петербурга. Он дал в мою честь великолепный обед у мадам де Кайлери, в доме которой стоял на квартире и которая была влюблена в него. Я почёл своим долгом похвалить кувыркавшихся вокруг нас четырёх очаровательных деток, на что муж её ответствовал: