Рукопись Бога - Хуан Рамон Бьедма

Сейчас об этом страшно вспоминать, но тогда, несмотря на весь ужас происходящего, несмотря на сострадание к бедной жертве, едва слышно шепчущей молитву на родном языке, несмотря на опасность, грозившую мне самому, я не мог отвести взгляд от ее крепкой, упругой, превосходно развитой груди; оказалось, что страх и жалость порой идут рука об руку с похотью.

Врач, старик с растрепанной седой бородой, жестом остановил палача, испугавшись, что обвиняемая захлебнется собственной рвотой.

– Веруешь ли, что Иисус был жив, когда его распяли на кресте и поразили копьем? – тупо бубнил Бандинелли, будто не видя, что его жертва бьется в агонии, тщетно стараясь поймать губами воздух вместо воды.

Кардинал и его приспешники были недовольны и ходом допроса, и самим следователем.

– Веруешь ли, что Иисус Христос был зачат непорочно? – продолжал доминиканец цитировать Эймериха.

Разумеется, девушка не отвечала. Она больше не пыталась вырваться из пут и бросила оставшиеся силы на то, чтобы воздуха в легких хватило. Чтобы выжить.

Заметив, что у жертвы синеют ногти, врач с тревогой поглядел на следователя, но тот махнул рукой и приказал палачу готовить очередную кружку.

Голоса студентов из театра Рингштрассе слились в божественном ариозо.

Quel tuo pianto era lavaal sensi miei e il tuo sguardoche odio in me dardeggiavamie brame inferociva.

Именно тогда, глядя, как невинная душа борется за жизнь, как кровь заливает ее тело, видя ужас, стыд и непонимание в ее широко распахнутых покрасневших глазах, я впервые усомнился в справедливости своей миссии. Всего на мгновение. Потому что время на раздумья кончилось.

Палач попытался засунуть току девушке в рот, но врач бросился к нему, отчаянно жестикулируя. Мы видели, что кожа девочки сделалась лиловой, что переполнившая легкие вода хлынула изо рта и ноздрей, но все равно не сразу поняли, что она уже не дышит. Что она мертва.

Доминиканец оборвал молитву.

Врач подошел к фальшивому зеркалу и пожал плечами, словно извиняясь за то, что не уследил за следователем.

Фамилиары не двигались с места.

Секретарь бросил перо на стол.

Кардинал и остальные как ни в чем не бывало потянулись к выходу.

Никто не проронил ни слова.

И тут следователь Джасинто Бандинелли, все это время стоявший к нам спиной, начал медленно поворачиваться в нашу сторону.

Больше всего меня потрясли не заострившиеся черты доминиканца, не безумный взгляд и не дрожащие руки, а звонкий, высокий голос. Голос юной девушки. Говорившей по-французски со швейцарским акцентом. Слова, которые он произносил, запали мне в душу, но смысл их и поныне темен.

– В ваших морях не хватит воды, чтобы утопить мою душу, в ваших исповедальнях не хватит святых, чтобы очистить вашу совесть, вам не вырвать у прелата ломбардского тайны Рукописи, которую он хранит в этом полном отчаяния мире.

Едва монах произнес последние слова, как силы оставили его, и он без чувств рухнул на пол.

Врач бросился ему на помощь.

Наступившую тишину заполнил речитатив Тоски.

Com'é lunga l'attesa!Perché indugiano ancora?E una commedia, lo so,ma questa angoscia eterna pare.

Театр на Рингштрассе надолго стал моей тюрьмой, но мне так и не довелось снова услышать пение. Хотя, нозможно, я просто забыл. У меня осталось не так уж много воспоминаний.

Все, что случилось после того, как некто или нечто обратилось ко мне устами Бандинелли и заставило членов Тайного Союза посмотреть на меня другими глазами, почти стерлось из моей памяти.

Эксперты съехались со всего света, чтобы расследовать мое дело, меня допрашивали день и ночь, так, что я окончательно потерял счет времени, подвергали всевозможным пыткам, древним и новым, пичкали только что изобретенным наркотиком, окончательно разрушившим мой организм. Меня вновь и вновь спрашивали о какой-то рукописи. Называли имена, показывали тайные знаки, о смысле которых мне до сих пор ничего не известно. В конце концов, я предстал перед Советом Семидесяти, который постановил выпустить меня па свободу, но держать под неусыпным надзором, пока не будут обнаружены следы, ведущие к заветной книге. Больше я ничего не помню.

Но и поныне, стоит мне напрячь память, чтобы силой вернуть себя в ту ночь в оперном театре, меня охватывает ужас при одном воспоминании о девочке из Швейцарии, которую я позволил убить этим фанатикам, при одной мысли о том, что она снова вернется, чтобы обличить меня».

Сидя у постели умирающего Боннакорсо Ориенцо, я вполне оправданно чувствовал себя последним трусом. Мне не хватило смелости успокоить несчастного, признавшись, что ломбардский прелат, владелец проклятой Рукописи я, а не он. Зато мне хватило человечности не упрекать монсеньора в том, что, поведав мне свой секрет, он сделал меня соучастником всех будущих преступлений Тайного Союза.

IV

Севилья, начало Нового Века, день 363

Это – дух, заключенный в вещах, вечный огненный луч внутри темной, бесформенной, холодной субстанции. Здесь мы соприкасаемся с самой великой тайной Делания; и мы были бы счастливы разрубить этот гордиев узел для изучающих нашу Науку, – вспоминая, что более двадцати лет назад мы уже были остановлены на этом же месте, – если бы нам было разрешено раскрыть эту тайну, познание которой приходит от Отца Света.

1

До конца года оставалось два дня, а дождь и не думал прекращаться.

Город вымок до нитки, вода просочилась сквозь его омертвевшую кожу, слякоть проникла в его недра.

После тревожной, скомканной ночи, проведенной на диване и креслах в квартире на улице Вулкана, Альваро, Ривен и Эрнандес наскоро позавтракали в неуютной забегаловке и поспешили на проспект Пальмера, навестить хранителя, следующего по списку.

Машину пришлось бросить на отдаленной стоянке; когда троица подходила к дому, навстречу им на полной скорости промчался автомобиль похоронной службы в сопровождении двух полицейских машин. Вход в часовню был оцеплен.

Смерть определенно отправилась на экскурсию по местным церквям.

Полицейский в форме распахнул перед гостями дверь, за которой моментально возникла Ауксилиадора.

Она была печальной и злой, костлявой и, несмотря на это, чувственной. Женщина средних лет, с волосами, стянутыми тугим узлом и заколотыми гребнем, и глазами, давно привыкшими читать Ветхий Завет при свечах и, возможно, смотреть на брата с совсем не сестринской нежностью.

– Доброе утро… Как я уже сказал офицеру, мое имя Альваро Тертулли. Здесь живет отец Онесимо Кальво-Рубио?

– Я Ауксилиадора Кальво-Рубио. Мой брат перестал быть «отцом» много лет назад. Из-за проблем со здоровьем.

– Я не знал. Он дома?

– Только что отбыл, – она махнула вслед катафалку. Вечная история.

– Пресвятая Дева, если бы вы только знали, как мне жаль. Я же приехал из Ватикана только для того, чтобы его повидать, – повторил Альваро привычную формулу.

– Он вас не ждал, – женщина кивком выпроводила полицейского, но не спешила звать гостей в дом.

– Простите, что беспокою вас в такую минуту, но мое дело не терпит отлагательств. Разумеется, он меня не ждал. Мы ведь даже не знакомы. Зато он знал моего дядю, кардинала Гесперио Тертулли. Ваш брат наверняка упоминал о нем.

Выслушав Альваро, женщина произнесла тихим, но твердым голосом, ясно давая понять, что переговоры закончены:

– Убирайтесь отсюда и никогда больше не появляйтесь в моем доме.

Прежде чем дверь захлопнулась, они успели увидеть в глазах сестры Онесимо испепеляющую ненависть.

– Могильщики и те видят за день меньше мертвецов, чем вы, – хмыкнул Ривен вдогонку расстроенному священнику. Эрнандес с рассеянным видом плелась следом.

На обратном пути все молчали.

В те дни Севилья вовсе не просыпалась. На проспекте Пальмера почти не было машин, на тротуарах изредка мелькали случайные прохожие, никто не спешил отдернуть занавески на окнах… Утром первого рабочего дня, обещавшего городу новые трупы, живые предпочли затаиться и выжидать.

Альваро, Эрнандес и Ривен прятались от дождя под ненадежным козырьком на пустой автостоянке.

– Не думаю, что могильщики привыкают к своей работе, – запоздало ответил Альваро.

– Я сейчас припоминаю, что работал могильщиком в одной деревне в Эстремадуре, – проговорил Ривен очень серьезно. – Вы правы. Мертвецы куда более капризные клиенты, чем может показаться. Все им не так. Да и условия работы были не приведи господи.

На парковку заехала малолитражка, сделала пару кругов и умчалась, словно испугавшись обилия свободного места.

Священник вернулся мыслями в мансарду на улице Вулкана, где они провели эту ночь. Сквозь дремоту и головную боль ему являлся белобородый старик и протягивал дискету с именами мертвых священников. Потом в его сны вторглась Алеха, молчаливая, с мокрыми волосами, в полупрозрачной комбинации, какие носили в середине прошлого века. Утром он повстречался с ней наяву и, уходя, был даже рад, что это единственное место во всем городе, куда можно вернуться.