Грустная книга - Софья Пилявская

Каждому хотелось быть к нему поближе, поздороваться за руку, поговорить или просто постоять рядом. Когда шум в конторе грозил нарушить установленный порядок, Михальский произнес по-французски: «Медам, силянс!» И добавил уже по-русски: «Всех вас ожидают на бале». Первым двинулся Булгаков, а за ним остальные, договаривая что-то уже шепотом.

Готовя к показу Константину Сергеевичу две эти сложнейшие сцены, волновались все.

16 октября с утра артисты прошли обе сцены, выслушали последние замечания Сахновского, и после маленького перерыва, за 10–15 минут до срока, все были на сцене на своих местах. К 12 часам за закрытым занавесом в зрительном зале послышались приглушенные голоса, движение, по ступенькам из зала взбежал помощник режиссера спектакля Николай Николаевич Шелонский: «Внимание, даю занавес!»

Грянул оркестр, все затанцевали, Засуетились, заговорили разом, кидаясь навстречу Чичикову — Топоркову. Губернатор — Станицын тоже суетился. Топорков порхал среди дам… Когда явилась Коробочка — Лилина со своим страшным вопросом, начался сумбур, паника, и на этом пошел занавес.

После небольшого перерыва Константин Сергеевич смотрел четвертый акт, а потом беседовал с режиссерами, художником Дмитриевым и главным машинистом сцены Титовым.

Мы — гости на балу и ужине — писали свои очень подробные биографии: кто мы, откуда, кто богаче, кто беднее, кто муж, есть ли дети, а главное — каковы наши взаимоотношения. Про себя я должна была сочинить, почему я на балу без мужа. Все дамы завидовали губернаторской дочке (эту роль без слов играла Вероника Полонская). Полонская была необыкновенно хороша, как со старинной гравюры. У всех дам и барышень был характерный грим. Грим придумывали и лепили мы сами. Нам помогали Яков Иванович Гремиславский и Михаил Григорьевич Фалеев.

Константин Сергеевич строил сцену так: бал в разгаре — веселье, музыка, «галопад»; приезд Чичикова; из внутренних комнат доносится особенное оживление, возгласы: «Павел Иванович! Павел Иванович!» Порхающей походкой, раскланиваясь, влетает Чичиков — Топорков, и на авансцене его особо приветствуют восторженными восклицаниями две дамы: дама приятная — Фаина Шевченко, и дама приятная во всех отношениях — Вера Соколова. Жена Манилова — Сластенина, вице-губернаторша — Хованская и безымянная дама — я. Каждая, подбегая, стремится заинтересовать Чичикова собой. У меня была фраза: «Ах, Боже мой, Павел Иванович!»

Эта сцена прерывалась обращением к Чичикову губернатора — Станицына. Совсем молодой тогда Виктор Яковлевич был очень смешным и достоверным в этой возрастной роли как будто большой, белый, глупый одуванчик.

Потом шла сцена представления Чичикова губернаторше и дочке, мгновенная влюбленность Чичикова в нее, а мы, дамы, ревнуя, пытались его отвлечь. Вокруг него все больше и больше роилось дам и девиц, весь он был утыкан бутоньерками. Все это на фоне мазурки, под оркестр. А кончалась сцена бала уходом парами к ужину — губернаторша с Чичиковым во главе под звуки полонеза, на повороте круга.

Между сценами «Бал» и «Ужин» Константин Сергеевич ввел, не останавливая поворотного круга, сцену «В буфетной», где с грохотом мылись тарелки, на вытянутых руках величественных лакеев повар проверял блюда, посыпая их чем-то, и лакеи шествовали к столу. Эта сцена всегда вызывала бурную реакцию зрительного зала.

Ужин шел по нарастающей. Пили за здоровье губернатора и Чичикова, намекая на его сватовство к дочке, мы бегали чокаться с хозяевами, Чичиковым. И в этот момент из центральных дверей с криком: «Опоздал, опоздал!» — появлялся Ноздрев (Москвин) с зятем Межуевым (Калужским). Приветствия, целованье дамских рук и потом: «Ба! Чичиков! Ну что, много наторговал мертвых?» И дальше… Сцена финала шла стремительно: все метались, кто-то пытался урезонить Ноздрева, тот рвался «влепить безешку», Чичиков «незаметно» убегал в центральную дверь, Ноздрев налетал на губернаторскую дочку, она — в обморок, мамаша — тоже, дамы, обмахивая обеих веерами, злорадно переглядывались. Звучал грозный голос губернатора: «Вывести его сейчас же вон! И зятя Межуева тоже!» Торжествующе хохотала, всплескивая руками, Фаина Шевченко. Если не ошибаюсь, часть финала шла под туш.

Хорошо помню одну репетицию с Константином Сергеевичем: приезд Чичикова на бал и его приветствие дамам.

Константина Сергеевича не удовлетворяло даже то, что делали Фаина Шевченко, которую он очень высоко ставил, и Вера Соколова, не говоря уж о том, как старались и что делали Нина Сластенина, Евгения Хованская и я.

Нам надо было быть и восторженными, и пылкими, и в «лучшем своем качестве», но абсолютно искренними и легкими.

За режиссерским столом, кроме Станиславского, сидели Булгаков, Сахновский, Телешева, заходили Леонидов, Тарханов, а от стола несся грозный голос Константина Сергеевича: «Не верю, сначала!», «Не понимаю слов», «Сначала!» И все грозней и грозней. И это под оркестр, танцы в полную силу. И так не один час. Наверное, от физической усталости ушло напряжение, а от огромного желания сделать, как надо Ему, появилась искренность.

Эту репетицию прекратил Иван Иванович Титов — главный машинист сцены с основания театра, красивый, крупный человек, тогда уже совсем седой. Он бесстрашно подошел к Константину Сергеевичу и шепнул, что пора ставить декорации к вечернему спектаклю, и наш грозный Учитель со словами: «Прошу простить» сразу встал, и мы услышали: «Все в нижнее фойе, репетиция продолжается. Оркестр свободен, благодарю». И уже в фойе Константин Сергеевич терпеливо объяснял нам, что в этой сцене необходимы радостный праздник, увлеченность им, а не простое выполнение режиссерских приказов.

Позднее Константин Сергеевич заново сделал картину «Вечеринка». В связи с этим мне хочется привести малоизвестное письмо Булгакова к Станиславскому.

«Цель этого неделового письма выразить Вам то восхищение, под влиянием которого я нахожусь все эти дни. В течение трех часов Вы на моих глазах ту узловую сцену, которая замерла и не шла, превратили в живую.

Существует театральное волшебство! …Я затрудняюсь сказать, что более всего восхитило меня. Не знаю, по чистой совести. Пожалуй, Ваша фраза по образу Манилова: «Ему ничего нельзя сказать, ни о чем нельзя спросить — сейчас же прилипнет», — есть самая высшая точка. Потрясающее именно в театральном смысле определение, а показ, как это сделать, — глубочайшее мастерство!

Я не боюсь относительно Гоголя, когда Вы на репетиции. Он придет через Вас. Он придет в первых картинах представления в смехе, а в последней уйдет, подернутый пеплом больших раздумий. Он придет»[6].