Реализм Гоголя - Григорий Гуковский

Травестийность самого изложения «Повести», вызывающая в искаженном виде образы героико-патетической литературы в качестве фона для комического бытового повествования, разлита во всем тексте ее. В ряде мест она обнаруживается особенно нарочито, напоминая традицию травестийных поэм XVIII – начала XIX века – В. Майкова, Осипова, Котельницкого, даже Шаховского и др. (едва ли необходимо напоминать, что пародийно-комическая поэзия, именно продолжающая традицию травестирования «высокой» патетики, была жива и порождала новые произведения и в 1820-х и еще в 1830-х годах, так что никакого архаизма, отставания или ретроспективности в травестийности гоголевской повести не было).

Так, например, уже в первой главе Гоголь как бы апеллирует к травестируемому Плутарху, давно и прочно освоенному школой той эпохи, особенно через всевозможных «Плутархов для юношества», – и порядком опостылевшему всем, прошедшим школьные мытарства: «Несмотря на большую приязнь, эти редкие друзья не совсем были сходны между собою. Лучше всего можно узнать характеры их из сравнения…» – и далее – комический «Плутарх». Или травестированная риторика «высоких» ораторских или поэтических описаний – совсем в духе пародийной традиции XVIII – начала XIX века (конечно, с совсем другим содержанием) вроде: «Не стану описывать кушаньев, какие были за столом! Ничего не упомяну ни о мнишках в сметане, ни об утрибке, которую подавали к борщу…» и т. д. (фигура «прохождения» или «умолчания»), или: «В одно и то же время взглянул и Иван Никифорович!.. Нет!.. не могу!.. Дайте мне другое перо! Перо мое вяло, мертво, с тонким расчепом для этой картины!» (фигуры перерыва и восклицания); при этом – комическая «реализация» традиционно-поэтической метонимии «перо», приводящая к столкновению «поэтического» – перо вяло – с вещественным – с тонким расчепом).

Может быть, особенно показательно введенное в «Повесть» изображение украинской ночи, довольно нарочито травестирующее лирико-патетические пассажи на эту же тему самого Гоголя, памятные по «Вечерам на хуторе» и вновь отразившиеся затем в «Тарасе Бульбе». Незачем напоминать авторский монолог из «Майской ночи» («Знаете ли вы украинскую ночь?..»); в повести о двух Иванах – тоже авторский монолог, вводящий в сцену ночной вылазки Ивана Ивановича с целью низвержения гусиного хлева его соседа и врага: «Настала ночь… О, если б я был живописец, я бы чудно изобразил всю прелесть ночи! Я бы изобразил, как спит весь Миргород; как неподвижно глядят на него бесчисленные звезды; как видимая тишина оглашается близким и далеким лаем собак [так травестийно разрушается иллюзорность патетики; далее – все время срывы от патетики в низменную «реализацию»]; как мимо их несется влюбленный пономарь и перелезает чрез плетень с рыцарскою бесстрашностию» [рыцарь – пономарь; стена – плетень;[31] героизм – любовные шашни сельского селадона; пародийность вплоть до комически звучащей «высокой» огласовки формы – «бесстрашностию»] – развернутый обширный период с анафорой «я бы изобразил… я бы изобразил». Ср. с этим ночные пейзажи «Тараса Бульбы» – хотя бы ночи в степи (глава II), или же ночь в лагере под Дубно, где и «июльская чудная ночь обняла воздух», и «на небе бесчисленно мелькали тонким и острым блеском звезды», и где ряд вещественных деталей (возы с висящими мазницами, облитыми дегтем и т. п.) и даже «густой храп спящего воинства» не нарушают величественного и могучего колорита картины. В первой же редакции, при публикации «Миргорода», этот пейзаж «Тараса Бульбы» был целиком высокопоэтичен и лишен этих вещественных, якобы «низких» деталей: «Ночь, июньская прекрасная ночь с бесчисленными звездами обнимала опустошенную землю. Вся окрестность представляла величественное зрелище…» и т. д. на много строк, – и анафора («в одном месте, «в одном месте», «в другом месте») и т. п.

Разумеется, повесть о двух Иванах не есть пародия на «Тараса Бульбу», что нелепо как по хронологическим соображениям, так и по существу; повесть не есть и травести Бульбы; а все же повесть заключает травестийные элементы. Что же она травестирует? Конечно, эпос, эпическое постижение человека, высокое, патетическое изображение его, несущее в себе признание человека высоким, прекрасным и могучим существом. Следовательно, можно сказать и так: образы повести, – даже более того: сами люди, изображенные в ней, Пе-ререпенки, Довгочхуны и прочие, – все это как бы пародии на человека, на подлинное значение и назначение его, все это образы «травестированной», низведенной в ничтожество высокой сущности эпического человека.

При этом повесть именно «травестирует», – потому что травести вообще не отрицает высокости высокого, не ополчается на эпос, не стремится дискредитировать его. Такова была прочная традиция. Ни Скаррон, ни Блумауер, ни Василий Майков, ни Осипов, ни Котляревский нимало не собирались ниспровергать авторитет Вергилия или отрицать величие и возвышенность его создания. Попытки некоторых ученых увидеть в «Елисее» Майкова «нападение» на русские классические (или, пуще того, – «ложноклассические») героические эпопеи – бессмысленны и по существу и потому, что ни одной такой эпопеи до появления поэмы Майкова не существовало в природе; да и нет в «Елисее» ни малейших признаков отрицания русского классицизма и его «высокого». То же и в других травестийных произведениях. То же – по-своему – и в гоголевской повести.

То обстоятельство, что Довгочхуны и иже с ними – это искажение «высокого» в человеке, ни в какой мере не отрицает в повести признания того, что человек может и должен быть высок. Ведь на этом же, собственно, и возникает соотнесение повести о двух Иванах с «Тарасом Бульбой». Ведь дело совсем не в том, что повесть – это якобы придаток к «Бульбе» или наоборот, а в том, что сатира, глубокая, серьезная сатира не может существовать без идеала, не только соотнесенного с сатирическим изображением, но и заключенного в нем с отрицательным знаком. Такова, во всяком случае, русская сатира и у Фонвизина, и у Гоголя, и у Щедрина.

Идеал «высокого» в человеке, отрицательно присутствующий в Довгочхунах, искаженный в них до безобразия, дан в открытую в «Тарасе Бульбе»; он и измеряет глубину падения героев повести об Иванах. Он и наполняет поэтому глубоким и острым протестом, отрицанием окружающего Гоголя общественного бытия саму повесть. Если бы не было этого соотнесения Довгочхунов с героями Сечи, повесть об Иванах была бы по преимуществу очень смешна, – и так ее и восприняли многие не слишком вдумчивые современники. Но так как это соотнесение есть и в построении сборнике и в пределах самой повести («травестийность»), то она звучит не только как анекдот, но и как суровое и печальное обвинение (вспомним концовку!); а раз обвинение, то понятно, почему забеспокоилась «Северная пчела». В рецензии на «Миргород», подписанной «П. М-ский» (№ 115, 25 мая 1835 года), булгаринская газета, вообще говоря, оценивает книгу благосклонно, хвалит «Тараса Бульбу» и «Старосветских помещиков», – но нападает довольно резко на повесть о ссоре; она, мол, написана верно и живо, – «но какая цель этих сцен, не возбуждающих в душе читателя ничего, кроме жалости и отвращения? В них нет ни забавного, ни трогательного, ни смешного. Зачем же показывать нам эти рубища, эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприятную картину заднего двора жизни человечества, без всякой видимой цели?»

Недоумение рецензента было разыграно неискусно. Нетрудно было заметить, что в повести о ссоре вовсе нет ни рубищ, ни лохмотьев, а есть почтенные и вполне обеспеченные миргородские дворяне; никаких разоблачений в духе позднейших произведений, хотя бы Крестовского, или, еще раньше, – физиологических очерков, Гоголь в повести не делал; скорее уж эти разоблачения рубищ современного города делал именно Булгарин – скажем, в «Иване Выжигине», – или реакционнейший Степанов – скажем, с его «душераздирательным» рассказом о нищем мальчике «Ветошник Алеша», помещенном, кстати сказать, в «Библиотеке для чтения» за тот же 1835 год (т. XII), прежде появления его в сборнике степановских повестей («Повести и путешествия в Май-ма-чень», 1838). А ведь глава «Библиотеки» Сенковский в той же «Библиотеке» определил гоголевскую повесть о двух Иванах как грязную и взятую из дурного общества.

Между тем та же «Библиотека» помещала повести, в коих описывалось нередко столь же «дурное общество», – например, тоже в 1835 году (т. IX), рассказ А. Шидловского «Пригожая казначейша», в коем уездные нравы изображены в весьма неприглядном свете, – и др.

Конечно, гоголевская повесть задела реакционных критиков не отсутствующими в ней лохмотьями, – даже если принимать это выражение в метафорическом смысле, – а остротой порицания современности, возникшей от сопоставления ее с эпическими возможностями людей, увы – травестийно коптящих небо в российской действительности.