Две невесты Петра II - Софья Бородицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Работая, он время от времени останавливался, прислушиваясь к звукам в коридоре, но там всё было тихо. Быстро окончив несложное дело, Пырский вновь вернулся в гостиную посмотреть на результат своей работы. Просверлённые им отверстия оказались прямо в пасти поверженного животного, что делало их совершенно незаметными.
Услышав шаги, Пырский поспешил выйти из комнаты, столкнувшись в дверях с Иваном Никифоровичем Плещеевым, подозрительно на него посмотревшим.
Теперь каждый раз, когда Александр Данилович и следователь оставались вдвоём в гостиной и усаживались на широкий диван, стоявший под самой картиной, Пырский спешил в караульное помещение, выпроводив из него всех, закрывал двери, вставал на заранее принесённую подставку и приникал ухом к отверстию в стене. Но даже подслушивая так, ему не удалось узнать ничего нового или тайного, что дало бы ему возможность донести или о секретах светлейшего, или, на что больше всего надеялся Пырский, на скрытый сговор следователя с опальным вельможей, который, пользуясь своим богатством, мог подкупить кого угодно.
А богатство действительно было ещё велико. В этом Пырский убедился в тот день, когда, следуя полученной инструкции, Плещеев приступил к описи и конфискации имущества светлейшего и его семьи. Вот когда у Пырского захватило дух при виде огромного количества драгоценных камней, украшавших пряжки, застёжки, булавки, эфесы шпаг, не говоря уже о женских украшениях: серьгах, брошах, кольцах, сплошь покрытых алмазами, рубинами, изумрудами. Глядя на эти несметные богатства, Пырский корил себя в душе и за свою торопливость с доносом, и за то, что мало перепало ему из этих сокровищ.
Он жадно смотрел на каждый извлекаемый из футляров, коробочек, сундучков предмет, как вдруг заметил пристальный всепонимающий взгляд Александра Даниловича и смутился.
Сам же Меншиков, бывший светлейший князь, бывший вельможа, смотрел на свои богатства, казалось, равнодушно. В его душе произошла странная перемена, и случилось это после памятного для него разговора с Плещеевым, когда тот доверительно сообщил ему, что на него, Меншикова, ищут материалы как на изменника, на предателя интересов России.
Это откровение Плещеева перевернуло что-то в душе Александра Даниловича. Да, его можно было обвинить в чём угодно, и он это понимал. Да, он не был бескорыстным: получая от государя Петра Алексеевича много, желал большего. Хотел денег, поместий, власти — того, что удерживало его, безродного, среди всех этих надменных вельмож, гордящихся только тем, что Бог сподобил их родиться в раззолоченных палатах, а он появился на свет в захудалом доме царского слуги.
Но обвинить его в предательстве! Это было уже слишком! Это обвинение обожгло его обидой и было больнее всего.
С этого момента он стал воспринимать действительность и всё, что с ним происходило, как-то отрешённо, словно он присутствовал при каком-то странном затянувшемся действе, где он, будучи посторонним зрителем, не мог ни уйти сам, ни прервать это действо.
Он заметил жадный блеск в глазах Пырского при виде всех драгоценностей, вываленных на стол перед Плещеевым для подробной их описи, позлорадствовал в душе, что ничего из этого богатства никогда не достанется Пырскому. Плещеев велел Пырскому вернуть даже тот перстень, что подарил ему Меншиков в свой день рождения. Тот с неохотой сделал это.
Александр Данилович смотрел на всю эту сверкающую груду совершенно спокойно и был рад тому, что ни жена его, Дарья Михайловна, ни старшая дочь Мария, бывшая нареченная невеста молодого государя, не проронили ни единого слова. Дарья Михайловна не пролила ни одной слезинки, хотя Александр Данилович знал, что, оставаясь одна, она горько плакала. Он боялся этого больше всего.
К своему удивлению, среди драгоценностей дочери, принесённых ею Плещееву для описи, он не увидел дорогого кольца, подаренного ей когда-то первым её женихом, графом Петром Сапегой. Тут мысли князя приняли совсем другой оборот, и он с жалостью посмотрел на свою покорную, тихую, теперь такую бледную и худенькую дочь. И, может быть, впервые что-то вроде угрызений совести из-за погубленной судьбы дочери шевельнулось в его душе.
Думая о ходе событий, Александр Данилович понимал, что дело зашло далеко и о царской милости сейчас не могло быть и речи.
Окольными путями до него доходили слухи о том, что молодой государь, ведомый Иваном Долгоруким, пустился в разгул с неистовством неискушённой молодости и все государственные дела вершит теперь Верховный тайный совет, где всем заправляет Андрей Иванович Остерман — его бывший ставленник, его надёжная опора при молодом царе. Исходя из этого, ждать ему милости не приходилось ни от кого, тем более от Остермана, так долго ждавшего момента, когда поверженный Меншиков освободит ему место у ступеней царского трона.
Единственное, чего боялся Александр Данилович, так это ухудшения своего нынешнего состояния. Боялся не за себя, а за них — за жену и детей, безвинно страдающих по его вине, хотя она так и не была названа ни царём, ни Верховным тайным советом.
Опись вещей в семье светлейшего князя шла долго. В первый же день, когда среди принесённых Дарьей Михайловной её личных вещей Александр Данилович заметил отсутствие трёх очень дорогих складней, он решил выяснить, где же они, для чего вечером и направился в комнату жены.
Кроме Дарьи Михайловны, он застал в её комнате Катерину, комнатную девушку Дарьи Михайловны, очень ею любимую.
Обе они суетились возле широкой простой кровати Дарьи Михайловны, что-то заворачивая в тёмную шерстяную шаль. Увидев вошедшего Александра Даниловича, обе испугались, стараясь закрыть собой довольно большой свёрток.
— Что это вы делаете? — не строго, но и без привычной ласки в голосе при разговоре с женой спросил Александр Данилович.
— Да это мы, мы... — несколько раз повторила растерявшаяся Дарья Михайловна.
Не слушая её, Александр Данилович подошёл к постели и резким движением руки откинул шаль, закрывавшую какой-то предмет.
Перед ним лежали те самые дорогие складни, отсутствие которых так удивило его при описи.
— Что это вы задумали?
— Мы... Да мы ничего, — вновь невнятно проговорила Дарья Михайловна и замолчала.
— Дозвольте сказать, — прервала молчание Катерина. — Это я присоветовала Дарье Михайловне спрятать складни. Знаю ведь, как она их любит.
— Да, да, — кивнула головой Дарья Михайловна, и слёзы потекли по её исплаканному лицу.
— Спрятать? — удивлённо произнёс Александр Данилович. — А не боишься? Слыхала, как этот следователь стращал всех и каторгой и смертью, ежели кто скроет сам или не донесёт?
— Пускай стращает, — упрямо тряхнула головой Катерина. — На чужое-то добро все горазды руки распустить.
— Ты не очень-то кричи, — улыбнулся Александр Данилович. — Не спрашиваю, где прятать станешь, прячь, где хочешь, только, смотри, осторожно. Я этого человека хорошо знаю, он шутить не станет. Может, казнить не велит, но от кнута не избавит.
— Ну и пускай, — вновь упрямо повторила Катерина, бережно заворачивая осыпанные драгоценными камнями складни.
Оставшись вдвоём, Александр Данилович подошёл к жене и крепко обнял её. Она, всё ещё плача, прижалась к нему, повторяя без конца:
— Что же будет! Ах, что же с нами будет!
— Не плачь, не плачь, княгинюшка, — ласково сказал Александр Данилович, — слышал я, что весь двор теперь в Москву собрался.
Дарья Михайловна, перестав плакать, посмотрела на мужа.
— Государь указ о своей коронации подписал.
Оба помолчали. Александр Данилович продолжал:
— Кто знает, может, он в честь своей коронации объявит амнистию опальным...
— Дай-то Бог, дай-то Бог, — прервала его Дарья Михайловна, — только не верится мне что-то. Сам-то он, может быть, и сподобился бы на такое дело, — она покачала головой, — но не он ныне там всем управляет.
— Ты права, — медленно произнёс Александр Данилович, — там теперь один Остерман всем ведает, а он, полагаю, минуты этой долго, очень долго дожидался...
— Слышно, не только двор, но и весь чиновный люд в Москву подаётся, — вновь прервала Дарья Михайловна мужа, — столица опять в Москве будет.
Она посмотрела в его лицо тревожным взглядом, в котором было столько боли, что Александр Данилович не выдержал и отвернулся.
— Кто знает, что может случиться. Знаешь ведь, как говорят? — Он, улыбнувшись, посмотрел на жену.
— Как говорят? — почти безразлично спросила она и слабо улыбнулась ему в ответ.
— А так и говорят, что человек предполагает, а Бог располагает.
— Верно, верно, — кивнула Дарья Михайловна, — одна теперь надежда — на Него, чтобы Он не оставил нас своей милостью.