Приемыш черной Туанетты - Сесилия Джемисон

– Да, отец Жозеф, я буду лежать смирно и слушать; но я все равно только Туанеттин Филипп – и всегда им останусь.

И отец Жозеф по возможности коротко и ясно рассказал Филиппу о его отце и матери, о его будущем состоянии и положении. Филипп слушал обо всем равнодушно, пока священник не упомянул фамилии Эйнсворт. При этом имени мальчик вскочил, вспыхнув, и вскричал:

– Нет, нет! Я не Филипп Эйнсворт. Я не хочу этого имени. Я не хочу денег. Пусть Люсиль и малютка получат деньги. Я хотел быть Филиппом Эйнсвортом, я любил их и старался, чтобы они полюбили меня, но они не хотели! Я слышал, как мадам Эйнсворт сказала, что они не любят меня, что я им надоел, поэтому я и убежал от них! Я рад, что моя мама была Детрава и что Дея моя родственница. Я люблю Дею и мистера Детрава, но я не хочу, я не могу любить мадам Эйнсворт после того, что она говорила!

– Дитя мое, но она ведь не знала, что ты ее внук.

– Все равно, она могла бы полюбить меня; мистер дворецкий, Бассет, любил ведь меня, и, по его словам, я был совсем неплохой мальчик, а они не любили меня и никогда не полюбят! Я вернулся, чтобы опять быть Туанеттиным Филиппом, только Туанеттиным Филиппом, – повторял он возбужденно.

Отец Жозеф видел, что в таком состоянии с мальчиком говорить бесполезно, и старался успокоить его:

– Хорошо, дитя мое, успокойся, ты будешь кем захочешь. Мой долг был только сказать тебе. Теперь все кончено, и мы не будем больше говорить об этом.

– Да, не будем ни говорить, ни думать об этом, – решительно подтвердил Филипп. – Я так счастлив, так доволен теперь, что мысль об отъезде туда, где меня не любят, причиняет мне боль вот здесь, – и он приложил худенькую руку к встревоженному сердцу и устремил на отца Жозефа взгляд, полный такой горячей мольбы, что добрый священник почти пожалел, что исполнил свой долг.

Глава XXXVI

Примирение

Мистер Эйнсворт немедленно вернулся с Запада, как только получил письмо матери, и энергично принялся за поиски мальчика. Но и его усилия были бесплодны: неделя за неделей проходили в надежде на очередную версию, которая затем оказывалась неверной, или в нетерпеливом ожидании известий от сыщиков, привлеченных к поиску во всех городах страны.

За эти мучительные дни неизвестности мадам Эйнсворт заметно постарела. Она уже не была надменна и сурова, она не спала по ночам, думая о том, где странствует мальчик, усталый, голодный и, может быть, больной. Иногда ее тянуло в комнату, где висел портрет капитана Эйнсворта, который, казалось, вопросительно смотрел на нее, и его грустный, настойчивый взгляд всюду преследовал ее. Иногда она уходила в бывшую комнату Филиппа, которую так неохотно дала ему, и, открыв гардероб, с болью в сердце смотрела на висевшее там платье. Вид теплого мехового пальто, которое так любил надевать мальчик, пробуждало в ней мучительные угрызения совести. И он не взял с собою ничего – ни одного их подарка. Значит, он понял и принял близко к сердцу их холодность и безучастное отношение к нему.

Да, только теперь, когда было уже слишком поздно, оценила она его.

Даже новый внук перестал ее интересовать, а письма Люсиль она едва просматривала.

Мистер и миссис Эйнсворт, хотя, увлеченные заботами о своем ребенке, немного уделяли внимания Филиппу, все же любили его, и теперь, когда его не было, вдвойне страдали и упрекали себя за невнимание к мальчику.

У всей семьи, не исключая и Бассета, вошло в привычку ждать каждый звонок, каждого посетителя, чтобы получить какие-нибудь сведения о Филиппе. И вот однажды, наконец, пришла телеграмма из Нового Орлеана, подписанная отцом Жозефом: «Филипп у Детрава, Урсулинская улица. Он тяжко болен».

– Мое наказание началось, – коротко сказала мадам Эйнсворт и вышла из комнаты.

В ту же ночь она вместе с сыном выехала в Новый Орлеан.

Через несколько дней после разговора с отцом Жозефом Филиппу стало лучше, и он повеселел. Каждый день Селина переносила его из кровати в большое кресло, к окну, и с этого удобного места он мог смотреть в сад и наблюдать за работавшим там садовником.

Он знал каждое дерево, каждый куст и удивлялся, как повсюду разрослась непокорная виноградная лоза.

– Мамочка посадила ее, – говорил он. – Когда я оставил сад, она была не выше моих колен, теперь она вышиной с дом. Кажется, что она хочет на небо взобраться! А вот магнолия, которую мы с мамочкой посадили в тот день, когда уехал отец Жозеф. Тогда она была совсем маленькой, а теперь это уж почти дерево. Вот и грядка лилий, которую мы посадили в тот день, когда Дея продала «Квазимодо»! А те вон фиалки на грядке – последние цветы, посаженные милой моей мамочкой; я помогал ей, а вокруг меня все время порхали Майор и Певец, и как заливался Певец в тот день! Я раньше не слышал у него таких трелей – похоже, он знал, что мамочка слушает его в последний раз… Как бы мне хотелось, чтобы Майор и Певец вернулись!

Дея не отходила от постели Филиппа, не спускала с него тревожных глаз, полная то надежды, то страха.

– Ему лучше с каждым днем, – говорила она Селине, но та грустно качала головой и спешила уйти, чтобы скрыть непокорные слезы.

Однажды утром Филипп чувствовал себя совсем хорошо – он был почти весел, играл с «детьми», ласкал и гладил Гомо, который терся возле него, и разговаривал с Лилибелем, вспоминая наиболее интересные приключения их путешествия.

Около полудня пришел отец Жозеф. Его худое, бледное лицо было печально и взволнованно, голос дрожал и прерывался, когда он тихо в стороне разговаривал с Деей.

– Да, да, дитя мое, мы должны сказать ему. Наша обязанность подготовить его. Они будут здесь через несколько дней.

Филипп уловил слова: «Они будут здесь» – и мгновенно встревожился.

– Кто, кто будет здесь? – воскликнул он возбужденно, поднимаясь с подушки.

– Дитя мое, успокойся! – промолвил отец Жозеф, кладя руку на голову Филиппа. – Не о чем беспокоиться и волноваться. Твоя бабушка и дядя очень скоро приедут.

– Очень скоро! – повторил Филипп в отчаянии. – Они приедут взять меня отсюда! – И, отклонившись на подушку, он залился слезами: – Они приедут за мной, они возьмут меня!

– Они приезжают, потому что любят тебя, – мягко ответил отец Жозеф.

– Они хотят видеть тебя, потому что ты болен; не тревожься, постарайся быть спокойнее, – уговаривала его Дея. – Никто не возьмет тебя отсюда. Ты навсегда останешься со мной и с папа!

– Они возьмут меня! О, Дея, я не могу ехать с ними! Я не хочу ехать с ними!

– Дитя мое, мой милый мальчик, они совсем не думают брать тебя, – говорил отец Жозеф, расстроенный слезами Филиппа.

Всю ночь Филипп был возбужден и беспокоен. Доктор нахмурился, осмотрев его, и настойчиво повторял:

– Больной сейчас в таком состоянии, что ему необходимы покой и сон. Дайте ему успокоительных капель и постарайтесь, чтобы он поскорее уснул.

Дея и Селина употребили все усилия, чтобы утешить и успокоить мальчика, но он лежал с широко раскрытыми блестящими глазами, и лихорадочный румянец опять горел на его щеках.

Около полуночи он попросил положить его у открытого окна и начал всматриваться и вслушиваться в темноту, как бы ожидая чего-то. Была томительная, знойная ночь, но, несмотря на раскрытые окна, прохлады не чувствовалось. Временами Филипп вздыхал и беспокойно переворачивался. Селина нежно обмахивала его, а Дея старалась усыпить его тихой, монотонной речью. Но все было напрасно. Широко раскрытые блестящие глаза продолжали всматриваться в глубину сада или вверх, в синее небо, сверкавшее мириадами звезд. Вдруг все озарилось бледным розовым светом, белые цветы вырисовывались яснее, а высокие головки восточных лилий приобрели нежный палевый цвет, листья вздрогнули и стряхнули с себя кристальные капли, птицы зачирикали и начали перекликаться среди влажной листвы, а восток окрасился бледно-розовой зарей.

– Светает, – тихо сказал Филипп, – я не спал всю ночь. Скоро солнце взойдет, как тогда, когда мамочка, бывало, будила меня, чтобы идти к отцу Жозефу…

– Тише, Филипп, тише, постарайся уснуть, – шептала Дея.

С минуту стояла тишина. Вдруг Филипп вскочил, еще шире раскрыв блестящие глаза, и на губах засияла радостная улыбка.

– Дея, ты слышишь его?

– Кого, Филипп? Что ты слышишь? – спросила Дея в страхе.

– Певец… он прилетел, я слышу его! Он там, высоко, заливается-поет! – Мальчик поднял слабую руку к небу, на котором гасли звезды в розовом утреннем свете.

Дея и Селина стали вслушиваться и услышали в отдалении нежную песню, все приближавшуюся, – радостную утреннюю песнь птички.

Филипп, подавшись вперед, издал слабый, нежный свист, который птичка, видимо, узнала, так как мгновенно опустилась на розовый куст у окна и, прыгая с ветки на ветку, продолжала заливаться звонкой ликующей трелью.

– Это Певец, Дея! – говорил восторженно Филипп. – Он вернулся. Теперь я скоро выздоровлю и буду опять Филиппом Туанетты.