Приемыш черной Туанетты - Сесилия Джемисон

Следя за гуляющим господином, Филипп вдруг увидел на веранде белую фигуру. Была это девочка или ангел – он не мог сказать. За ней показалась высокая негритянка и протянула девочке букет белых цветов, перевязанный длинной белой лентой, и маленькую белую книжечку, которую девочка взяла с забавным важным видом; затем грациозной неспешной походкой она тихо спустилась в сад в сопровождении высокой женщины и серьезной старой собаки.

У входа в аллею роз господин встретил девочку и, приподняв облако газа с ее лица, серьезно и нежно поцеловал ее, и маленькая процессия двинулась дальше.

Девочка осторожно ступала в беленьких башмачках, отцепляя кружева платья от кустов роз, словно желавших приласкать ее.

Далеко, далеко слышался нежный голос: – Это Филипп! Да, это Филипп!

Снилось ли это ему? Но под вуалью было лицо Деи; это была ее нежная, грустная улыбка, которую он разглядел сквозь вуаль, ее тихий нежный голосок слышал он.

А женщина возле нее была Селина – да, Селина. А собака? О, это был Гомо! И они были уже у ворот, у самых ворот, – если б он протянул руку, он коснулся бы их! Он услышал звон ключа в замке, скрип старых ворот, тихо раскрывшихся, – и голосом, который мог достигнуть самого неба, он закричал:

– Дея! Селина! – И тихо склонился вперед на сильные руки, протянутые ему навстречу.

Далеко, далеко слышался нежный голос:

– Это Филипп! Да, это Филипп!

И он почувствовал, как его обхватили чьи-то руки и понесли далеко-далеко, – он не знал куда. Он пребывал в блаженном покое, слыша, как сквозь сон, шелест листьев и отдаленное пение птиц.

Глава XXXV

Постель из роз

В этот день Дея собиралась идти первый раз к причастию. Когда она, вся в белом, прекрасная, как ангел, увидела у ворот худого, оборванного мальчика, ей и в голову не пришло, что это ее веселый товарищ. Но как только он крикнул: «Дея! Селина!», она тотчас же узнала его и бросилась к нему. В то время как Селина взяла мальчика на руки, Дея, не обращая внимания на свое хорошенькое платьице и вуаль, прижала его пыльную, всклокоченную голову к своей груди и ее слезы, ее поцелуи чувствовал Филипп на своем лице прежде, чем потерял сознание.

Не такой встречи ожидала Дея, когда думала о нем. Она представляла себе Филиппа таким же веселым, здоровым, жизнерадостным, каким знала его раньше. Он всегда был бы желанным гостем, а то, что он был болен и нуждался в ее помощи, делало Филиппа еще дороже.

Когда ее дядя после тщетных попыток уговорить брата переселиться во Францию начал перестраивать поместье Детрава, Дея упросила его, чтобы домик и комната Филиппа остались в прежнем виде. Ей хотелось, чтобы по возвращении он застал все таким, как оставил. И тогда Селина после своей потери – она верила, что Лилибель утонул в реке, – решила расстаться со своей стойкой и поселиться у Деи экономкой. Они часто говорили о Филиппе и находили удовольствие готовить комнату к приезду мальчика, которого обе так горячо любили. Поэтому Филипп, очнувшись от обморока, увидел себя на своей белой кровати, над ним ласково склонилась Селина, с мокрым от слез лицом, а Дея, все в том же белом платье, молча гладила его худые загорелые руки.

Несколько мгновений Филипп молчал, со счастливой улыбкой глядя на них.

– А Лилибель здесь? – спросил он наконец.

При этом имени Селина с рыданием отвернула от него лицо.

– О, мастер Филипп, вы не знаете, видно, что моего бедного Лилибеля нет на свете уже целый год, что он утонул в реке!

– Нет, он не утонул, Селина! – воскликнул Филипп, стараясь приподняться и преодолеть свою слабость.

И он слабым, но счастливым голосом рассказал Селине о возвращении Лилибеля из Нью-Йорка, а Дея и Селина слушали его с возгласами изумления и радости.

– И подумайте только, – говорила Селина, плача и смеясь одновременно. – Я носила глубокий траур по этому мальчику больше года, и теперь надо его снять, а мое платье еще совсем новое!

Пока Филипп рассказывал о своих приключениях, у дверей послышался шорох и вошел Лилибель.

– Как же ты отыскал меня? – спрашивала Селина, придя в себя.

– Двоюродная сестра в деревне сказала мне, где вы, а когда я не нашел мастера Филиппа на ступеньках церкви, я пошел прямо сюда. Видишь, ма, я не умер и обещаю вести себя хорошо. Я помогу тебе ухаживать за мастером Филиппом, потому что он очень болен, и… и… я больше не стану удирать, я не люблю ездить на пароходе, да и не люблю ходить пешком.

Полагаясь на добрые намерения Лилибеля, его оставили в доме Детрава. Дея смотрела на него как на героя, когда узнала о его преданности Филиппу во время долгого и тяжелого путешествия.

После того, как Филиппа искупали и одели в чистое белье, взятое из старых вещей, которые Селина хранила, как сокровище, – его уложили опять в постель, и мистер Детрава привел доктора – того самого, который сообщил Филиппу о смерти Туанетты.

– Он серьезно болен – очень слаб, но если мы одолеем жар, то хороший уход и усиленное питание поставят его на ноги, – говорил доктор, покидая комнату с мистером Детрава.

Филипп лежал, блаженно улыбаясь: он достиг цели своего путешествия, он отыскал Дею и Селину, и было так хорошо лежать на своей постели, в безопасности и спокойствии! Через минуту он уснул, а когда проснулся, то увидел Дею и Селину, сидевших у его кровати, а «детей» – в клетке на маленьком столике у окна, весело прыгавших и игравших.

Какая славная, чудная – его старая комната! Как нежны и успокоительны звуки, врывающиеся в открытое окно: пение птиц и шелест листьев. Никогда еще странник не находил в конце своего путешествия такой тихой пристани, усыпанной розами! Селина ухаживала за ним, как за больным ребенком, а Дея возбуждала его аппетит свежими фруктами и вкусными лимонадами, и даже художник оставлял свою комнату, чтобы навестить больного мальчика.

Отец Деи был такой же нелюдимый мечтатель, как прежде, но он помнил доброту Филиппа к его девочке в дни их страданий и нужды и хотел всячески выказать свою благодарность: он приносил ему свои хорошенькие статуэтки, он продолжал лепить, хотя уже не продавал свои произведения, и они наполняли все его комнаты. Филипп всему радовался и всем интересовался только из присущей ему деликатности, но редко приходил он в восторг, редко проявлял прежний пыл при виде того, что ему нравилось. Большей частью он спал и только жаловался на слабость; иногда он смеялся чему-нибудь, но исчезли в его смехе прежние заразительно веселые нотки. Иногда он говорил о своем будущем, о том времени, когда выздоровеет, о том, что будет делать и куда поедет, но относился к этому довольно спокойно. Часто у него поднимался жар, и тогда он беспрерывно говорил о своем путешествии и приключениях, а Дея и Селина слушали его со слезами и с болью в сердце. Если бы он не уехал с этими богачами на север, он был бы здоров и счастлив – он был бы прежним веселым Филиппом Туанетты, а не этой слабой, измученной тенью, которая лежала перед ними.

Однажды, когда Филипп дремал, его разбудила слеза, упавшая на лицо. Открыв глаза, он увидел отца Жозефа, наклонившегося над ним. В одно мгновение слабые ручки Филиппа обвились вокруг шеи священника, и он зарыдал на его груди.

– Дитя мое! Дитя мое! – мог только произнести отец Жозеф, гладя худую щечку и шелковистые волосы мальчика.

Однажды, когда Филипп дремал, его разбудила слеза, упавшая на лицо.

Оправившись от волнения, Филипп с грустью проговорил:

– Мне так жаль, отец Жозеф, но я не мог ничего поделать, – крошка Снежинка замерзла в горах! Я целый день носил ее в моей куртке, но она не ожила, и я похоронил ее под деревом и поставил камень на могиле.

– Вот уж никак не ожидал, что моим деткам придется совершить такое путешествие, – с улыбкой сказал отец Жозеф, вытирая слезы.

– Но остальных я принес. Я обещал заботиться о них и делал все, что мог. Я принес их вам, вон они у окна!

– Хорошо, дитя мое, я видел их. Они так же веселы и милы, как прежде. Ты хорошо присматривал за ними, – отвечал отец Жозеф, нежно поглаживая его горячую руку. – Но не будем говорить о них теперь: ты болен, и есть много других вещей, о которых я должен поговорить с тобой.

– Мне нужно бы спросить вас кое о чем, – прервал его Филипп, – но теперь уже это не важно. Я только Филипп Туанетты, и незачем мне теперь знать это.

– Нет, мое милое дитя, ты должен знать, мой долг сообщить тебе. Обещаешь ли ты лежать смирно и спокойно слушать, что я скажу тебе о твоих родителях?

– Да, отец Жозеф, я буду лежать смирно и слушать; но я все равно только Туанеттин Филипп – и всегда им останусь.

И отец Жозеф по возможности коротко и ясно рассказал Филиппу о его отце и матери, о его будущем состоянии и положении. Филипп слушал обо всем равнодушно, пока священник не упомянул фамилии Эйнсворт. При этом имени мальчик вскочил, вспыхнув, и вскричал: