Время ангелов - Айрис Мердок

— Милый, — сказала она.

— Моя милая, — сказал Евгений.

— Так жалко, — сказала Пэтти.

— О чем ты жалеешь?

— Я не должна…

— Почему? Пэтти, мы не маленькие.

— Это неправильно…

— Так давай сделаем правильно. Пэтти, согласна ли ты стать моей женой?

— О…

— Не огорчайся, моя хорошая. Это только мысль. Мы все обдумаем, правда? Зачем нам торопить друг друга? Пэтти, пожалуйста…

— Хотеть на мне жениться ты не можешь, — сказала Пэтти. — Это невозможно.

Она отошла и остановилась, глядя на быструю воду реки, сжимая и потирая застывшие от мороза руки.

— Ну, не будь же такой печальной. Я хочу. Почему бы мне не хотеть? Понимаю, что это неожиданно… Да и жених я не очень завидный…

— Нет, не в этом дело. Ты — замечательный. Но ты не знаешь… Я не могу быть женой. Я — плохая.

— Какие глупости.

— Ну… я цветная… и еще…

— Пэтти, голубушка, что ты несешь? Я так же могу тебе сказать: я — русский. Мы с тобой, ты и я, особенные люди, и мы оба одиноки, и мы нашли друг друга. Я хочу, чтобы ты знала. С тех пор, как ты появилась в доме, я чувствую себя таким счастливым. Что про меня сказать? Безнадежный неудачник и больше ничего. Но я могу стать другим. Я ведь не дурак. Если захочу, я могу неплохо зарабатывать. Мы будем жить в красивом доме…

— Нет, — сказала Пэтти, глядя в землю. Потом подошла и ткнулась головой ему в плечо: — Я люблю тебя, люблю.

— Пэтти, я так рад. Я испугал тебя своим предложением? Не волнуйся, времени много, мы успеем разобраться. Я хочу доказать тебе, что умею зарабатывать…

— Зарабатывать — какие пустяки.

— Мы все обсудим, Пэтти. Главное, что мы любим друг друга…

— Но ты не можешь меня любить.

— Не надо так говорить, — он прижал ее к себе, зарывшись подбородком в жесткие черные волосы.

Пэтти снова отстранилась от него. Она надела перчатки и поправила шарф.

— Ты… ты постой здесь, — сказала она с изменившимся лицом. — А я пойду.

— Пойдем вместе…

— Нет, останься. Я так хочу. Я найду дорогу.

— Ты подумаешь о моем предложении?

— Конечно, подумаю. Спасибо тебе… спасибо…

С каким-то неуклюжим достоинством она повернулась и медленно пошла прочь все той же осторожной, ощупывающей походкой. Евгений закрыл глаза. Он слышал скрип снега под ее удаляющимися шагами. Посмотрел вновь — ее уже не было.

Он недоверчиво огляделся по сторонам. То, что произошло, отделило его от внешнего мира так плотно, что сейчас, казалось, он вышел из какой-то маленькой комнатки, из запертого покушения. Набережная, как и прежде, была пустынна. На толстом снегу виднелись лишь их с Пэтти следы. Он окинул взглядом простор реки, вздохнул глубоко. И голова у него снова закружилась. Головокружение… нет, это вальс. Он кружится по снегу так легко и стремительно, что едва касается ногами морозного белого наста.

В теле его пробудилось какое-то новое чувство. Новое… или, напротив, очень старое. Что-то повлекло его вперед, он забросил голову, как пловец, отважно встречающий волну. И он вспомнил название этого чувства — счастье. Да, он женится на Пэтти, у него опять будет настоящий дом.

Он всматривался в горизонт. Там купола и шпили сквозь дрожащий воздух бледным золотом сияли на солнце, сливаясь со снежной далью. Нарядные многоколонные фасады, голубые и красновато-коричневые, под прерывистым снежным узором, уходили в перспективу вдоль бесконечных набережных; у каждого окна свой особый высокий белый гребень, у каждой капители свой особый белый орнамент. Низко на горизонте он видел город на берегах величественной, скованной льдом реки. Солнце с лазурного неба светило на мощные стены крепости, освещало ветхие башни Воскресения[16], гигантский золоченый купол Исаакия, вздыбленную бронзу Петра, тонкий светлый золотой шпиль Адмиралтейства.

Глава 15

«Будь умирание понято как законченность в смысле окончания рассмотренного рода, Дасейн было бы положено этим как наличное, соответствующее, сподручное. В смерти Дасейн ни вполне закончено, ни просто исчезло, ни тем более стало готово или как подручное вполне доступно. Наоборот, подобно тому, как Дасейн, пока оно есть, постоянно уже есть свое еще „не“, так есть оно всегда уже и свой конец. Подразумеваемое смертью окончание значит не законченность Дасейн, но бытие-к-концу этого сущего. Смерть — способ быть, которое Дасейн берет на себя, едва оно есть. Окончание как бытие-к-концу требует своего онтологического прояснения из способа бытия Дасейн. И предположительно лишь из экзистенциального определения окончания станет понятна возможность экзистирующего бытия того еще „не“, которое располагается „до“ его „конца“. Экзистенциальное прояснение бытия-к-концу дает впервые достаточную базу, чтобы очертить возможный смысл речи о целости Дасейн, раз уж эта целость должна конституироваться через смерть как „конец“.»[17]

Убирая в комнате Карла, Пэтти прочла эти слова в книге, которая лежала открытой на столе. Она прочла их, хотя это не было в полном смысле прочтением, потому что она абсолютно ничего не поняла. Слова звучали бессмысленно и грозно, как отдаленный набат какой-то гигантской катастрофы. Значит, так выглядит мир для людей достаточно умных и развитых, чтобы воспринимать его без прикрас? Значит, под кажущимся вот что скрывается?

Пэтти оставила совок и щетку и подошла к окну. Поезд прогрохотал под домом. Она все еще не привыкла к этому грохоту. Она поправила юбку. Застежка этим утром сломалась, а булавка то и дело расстегивалась. Был полдень, и солнце, туманное и красноватое, светило между яркими полосками облаков. Темная фигурка миссис Барлоу удалялась по снегу. Это Пэтти несколькими минутами раньше не пустила ее в дом. Снежное поле строительной площадки стало бело-розовым. Громады домов вдали, густо затененные с одной стороны и залитые красным светом с другой, тянулись к небу мешаниной кубов и конусов. Пэтти чихнула. Неужели простудилась? Карлу не нравится, когда у нее простуда. А может, просто пыль?

Целый день Пэтти тщательно избегала встречи с Евгением. И это было нетрудно, потому что Евгений, то ли из деликатности, то ли из-за опьяненности счастьем, тоже старался ее не тревожить. Пэтти переживала радость, смешанную с отчаянием. Оба чувства были так сильны, что она едва могла их разделить. Она не знала, что полюбит Евгения. Но теперь узнала, что полюбила, и особенной любовью, на которую уже и не надеялась.

Но тут же она останавливала себя: как же это возможно? Ведь она любит Карла и никого другого любить не может. И словами это не выразить. В паутину бытия, сплетенного ею вместе с Карлом, ничто постороннее проникнуть не может. Слишком темно, слишком душно там, внутри. Она связана с Карлом узами настолько ужасающими, что легкомысленно называть их любовью. Она и есть Карл.

Что же тогда случилось этим утром? Под солнцем, под снегом наступило какое-то сумасшествие, какая-то неожиданная изумительная свобода. Черные годы исчезли из ее души, и она вновь ощутила это страстное стремление к другому, этот человеческий жест, который делает каждого из нас наиболее полно самим собой. Ей словно была дарована новая сущность. Всем естеством она устремилась к Евгению, не оставив нигде ни частички себя. Из ее черного окоченелого существования родилось что-то ясное и танцующее. Радость любви Евгения, радость своей воскресшей способности любить она пронесла через весь день. И все же — как это могло случиться?

Невинность, которой она одарила Евгения даже раньше, чем узнала его, теперь сияла вокруг него, как ореол. Мрак не касался его. Он любил ее просто, искренне. С ним она могла бы жить в невинности. В это утро на нее повеяло счастьем. Счастье заключено в Евгении, как и во всех безгрешных людях. Коснись — и оно просияет. И счастье осветило ее. Весь день ощущение счастья сводило ее с ума. Она может быть счастлива с Евгением. Она может стать его законной венчанной женой, носить золотое кольцо и жить с ним в чистоте. Быть замужней женщиной, обыкновенной, любить светло.

Так может быть. Так не может быть никогда. О Карле нельзя рассказать Евгению. Он отшатнется в ужасе, если узнает. О признании не может быть и речи. Пэтти спросила себя: ты все еще любовница Карла? И ответила: да. В любой момент, когда захочет, всегда Карл может овладеть ею. Его воля, а не ее. Он — ее судьба. Верно, иногда она представляла, как уходит от него, представляла себя свободной. Пэтти, смиренно служащая благу. Но острое болезненное чувство подсказывало ей разницу между мечтой и реальной возможностью. Реальной возможностью была именно невозможность. И ей надо было учиться жить с этим противоречием.

«Но я люблю его», — повторяла Пэтти, словно простота этих слов могла спасти ее.

— Патюшечка.

Пэтти поспешно отвернулась от окна.