Время ангелов - Айрис Мердок

Евгению, вот кому надо сначала попытаться все объяснить! Он здесь, он мудрый, на него можно положиться. Но согласится ли он, чтобы Лео познакомился с Элизабет? Ну почему же не согласится? Это только ей, Мюриэль, кажется, что свершится какое-то насилие, расколется какое-то зеркало. А разумному постороннему идея может показаться вполне заурядной. Хотя постороннему, чтобы по-настоящему понять, не следует ли сначала проникнуться ее собственным, более пылким восприятием грядущего? Но в силах ли она передать то, что видит? Не потухнет ли это пламя, не покажется ли выдумкой? А действительно, не выдумка ли все это? Надо поговорить с Евгением. Она постаралась представить, как говорит с ним, но вместо этого увидела… как он обнимает ее.

— Мюриэль!

Мюриэль споткнулась и чуть не упала. Кто-то стоял рядом с ней, скрытый темнеющим потоком снега. Мюриэль не сразу поняла, где находится. Она шла наобум и вдруг услыхала свое имя.

— Мюриэль…

Это была Нора Шедокс-Браун.

— А, здравствуйте…

— Моя дорогая девочка, как хорошо, что я тебя встретила. А я иду к вам. Этот коричневый демон в дверях всегда твердит одно: тебя нет. Сегодня я собиралась назвать ее лгуньей, так что это просто чудесно, что мы встретились!

Мюриэль что-то пробормотала. Шедокс была так далека от нее, так неинтересна, что ей даже не хотелось подыскивать слова.

— Мюриэль, у меня к тебе серьезный разговор.

— Но я не… — Мюриэль хотелось улизнуть от Шедокс под любым предлогом, но она не могла ничего придумать.

— Что ты сказала? Знаешь, ни к чему нам стоять под снегом. Вижу, ты промерзла до костей. Ты ведь не торопишься? Тут недалеко мой дом. Пять минут — и мы на месте. От быстрой ходьбы согреешься. Не говори на холоде! Вперед, быстро!

Нора, слегка подталкивая, повела Мюриэль по дороге. Снег становился все глубже. Ботинки уже тонули в нем. Снежинки норовили залететь в рот. Так что в любом случае говорить по пути было невозможно.

— Вот и пришли. Вверх по ступенькам. Я живу наверху. Внизу никто не живет. Ты же приходила сюда прежде.

Действительно, один раз Мюриэль заходила к Норе. Но об этом она не любила вспоминать. Тогда Шедокс уговаривала ее поступить в университет.

Неожиданное тепло гостиной оказалось почти болезненным. Ступни, согреваясь, болели, лицо пылало. Мюриэль машинально сняла пальто и шарф и положила на стул. С некоторым усилием стащила перчатки. Руки у нее закоченели и побелели от холода. Она сжала ладони, ожидая услышать хруст. Это были уже не руки, а пятипалый рисунок боли. Мюриэль опять хотелось плакать. Она чувствовала: слезы жгут ей глаза. Но что бы ни случилось, перед Шедокс ей нельзя плакать. Она подошла к окну и закашлялась в платок.

— Ну и денек! — воскликнула Нора. — Присаживайся, Мюриэль. Считаю, нам обеим не помешает выпить чего-нибудь горяченького. Я сварю кофе. Подожди минуту.

Мюриэль все еще стояла у окна, вытирая лицо платком, наблюдая, как падает снег. Снег заполнял пространство. Уже не отдельные снежинки, а плотное белое покрывало колыхалось за окном. Дверь отворилась, и поднос с кофейником, звякнув, опустился на стол.

— Ты выглядишь как беглянка, дитя мое! Садись и рассказывай, как у тебя дела. Ты не ответила на мое последнее письмо. Это невежливо.

— Я прошу прощения, — Мюриэль приблизилась к камину и села. — Мне… так тяжело с тех пор, как мы в Лондоне.

Ей не следовало этого говорить. Потому что именно это Шедокс и хотела от нее услышать.

Минуту или две Нора молча смотрела на Мюриэль. Потом сказала: «Тебе лучше рассказать обо всем, что происходит».

Мюриэль осмотрелась. Гостиная Шедокс. Именно такой она ей и запомнилась. Огонь пылает в очаге, бросая отблески на массивные медные ручки каминных принадлежностей. На каминной полке стоят чашечки из белого фарфора с цветочками на безукоризненно сияющих боках. В двух нишах установлены белые книжные полки. Норины книжки в бумажных, но очень аккуратных обложках такие же чистенькие и яркие, как фарфоровые чашки. Покрывающий стулья цветастый ситец выгорел до приятного мягкого оттенка. Прекрасные репродукции современных французских художников украшают стены. Обои в крохотных розочках. Мюриэль вздохнула и с изумлением поняла, что на душе стало легче.

Мюриэль посмотрела на Шедокс. Шедокс тоже не изменилась. Шедокс никогда не менялась. Сколько Мюриэль ее помнила, она всегда была такой. Мягкое лицо, окаймленное серебристо-серыми пышными прямыми волосами, костюм неизменно светло-коричневого цвета. Энергичный рот и проницательный уверенный взгляд. Когда-то Шедокс символизировала для Мюриэль все, что она презирала. Доброжелательность казалась сентиментальной и бесцеремонной, уверенность — слепым поклонением заплесневелым ценностям. Теперь, испытав головокружительное чувство безвозвратного повзросления, Мюриэль увидела Нору иной — чудесно, может, даже спасительно невинной.

— Я немного беспокоюсь об отце и кузине, — сказала Мюриэль.

— Меня это не удивляет. Твой отец — трудный человек. А Элизабет страдает чрезвычайно изнурительной болезнью. Вот, выпей кофе. Ну, я слушаю.

— Объяснить нелегко. Признаюсь, я в растерянности. Конечно, Элизабет больна, ей нельзя работать, нельзя поднимать тяжести и так далее. Но я чувствую — отец преувеличивает. Он хочет ее спрятать, никого к ней не пускает. А я считаю, что она должна видеться с людьми.

— Я полностью с тобой согласна. И всегда так думала. Конечно, твой отец в каком-то смысле нервнобольной. Его невроз выражается в неприязни к любого рода посетителям. Подозреваю, что он не терпит посторонних в доме.

— Да, — согласилась Мюриэль. Вот, подумала она, простое объяснение, почему Карл не допускает никого к Элизабет.

— Я неоднократно сталкивалась с такими людьми. Особенно опасно это у родителей. Ведь они заражают своей мизантропией детей. Но нельзя действовать сгоряча. Как себя чувствует это дитя? Держится мужественно?

— Неплохо. Я изумлялась, как радостно она несет свой груз. Но в последнее время она как-то сникла, погрустнела.

— Неблагоприятное время года или реакция, может быть, на переезд. Конечно, ей нужны перемены, развлечения. Знакомство с молодыми людьми — это было бы прекрасно.

— Я хочу познакомить ее с Лео Пешковым.

Мюриэль сказала это и тут же ощутила сказанное как некое тайное богохульство. Как проклятие на иностранном языке.

— Прекрасная мысль, — одобрила Нора. — Он ведь находится в доме, насколько я знаю. Так себе юноша. Не ахти какой герой. Но милый и абсолютно безвредный. Лучшего и не надо.

— Сомневаюсь, что отец даст согласие.

— Но почему, скажи на милость, твой отец не должен согласиться? Да, я считаю, что он нервнобольной, эгоист, рак-отшельник, маньяк. Среди мужчин такое не редкость. Не обижайся, Мюриэль, но надо называть вещи своими именами. Тебе нельзя уступать отцу. Ведь ты его немного боишься, правда?

— Да, — ответила Мюриэль. Глядя прямо в огонь, она с силой прижимала пальцы к вискам.

— Сколько тебе лет, дитя мое?

— Двадцать четыре.

— Ну, не кажется ли тебе, что в таком возрасте уже можно не бояться отца?

— Да…

Все оказывается очень просто, и никаких ночных кошмаров. Элизабет немного тоскует. Естественно, ей нужны перемены, нужны развлечения. Карл — невротик. Он ненавидит посторонних. Но Элизабет надо видеться с молодыми людьми. Лео Пешков очень мил и совершенно безвреден. Мюриэль следует быть потверже с Карлом. Карл — эгоист, рак-отшельник, маньяк. Среди мужчин такие часто встречаются. Мюриэль уже двадцать четыре, и ей пора перестать бояться отца. Все просто и понятно.

— Не плачь, Мюриэль, — сказала Шедокс. — Не так все ужасно. Все будет в порядке. Пей кофе. Все будет в порядке, дитя мое.

Глава 14

Евгений Пешков проснулся с мыслью, что случилось что-то странное. Он лежал в полусне в пещере нижней полки и гадал, что же это такое. Что-то необычное, волнующее и чудесное. Что это могло быть? Он перевернулся, оперся на локти и протер глаза. И вдруг понял. Солнце освещало комнату.

Комната, наполнившись светом, стала как бы больше, просторней. Чистый, прозрачный кусочек неба, видимый сквозь окошко, был не просто голубым, а лазурным, искрящимся, как драгоценный камень. Было в этой звенящей синеве нечто такое знакомое, от чего Евгений ощутил в теле трепет, слишком явный, чтобы его можно было назвать просто воспоминанием. Он быстро встал с постели и надел халат. Затем пододвинул стул, взобрался и выглянул в окошко.

Тумана как и не было. Солнце светило с раскаленной синевы на бескрайнее пространство девственного снега. Строительная площадка раскинулась в виде широкого снежного поля, на границе которого сверкали вдали, в дрожащем, прозрачном воздухе заснеженные купола, башни, шпили.

От всей этой новизны у Евгения вдруг разболелся живот, и он торопливо сошел со стула. Первая вещь, на которой сосредоточился его изумленный взгляд, была расписная русская шкатулка. Ему все еще было непонятно, почему при виде ее он так разволновался. Может, что-то случилось в детстве, связанное вот с такой же шкатулкой? Может, к этому имели какое-то отношение мать или сестра? Он положил ладонь на шкатулку и ощутил ее гладкость. Он надеялся, что прикосновение откроет что-нибудь. Но ничего не открылось. Лишь к волнению, вызванному снежным светом, добавилась безымянная боль. Евгений поспешно оделся. Он сегодня поздновато встал. Слышно было, как Пэтти возится с посудой в кухне и при этом напевает. И внутри дома все звуки стали иными — высокими, парящими, звонкими, чистыми, как хрустальные отзвуки снега. И это он помнил, помнил всем своим естеством.