Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Неподалеку от могилы пророка в Медине Бедреддин увидел дервишей, неотрывно глядевших на раскаленные добела кирпичи. Тут же суфийский шейх пояснял любопытствующим, что его мюриды возлюбили Аллаха и его пророка больше самих себя и удостоились откровения: дескать, после Мекки и Медины на свете нет ничего, что стоило бы видеть. Потому они возносят мольбу всевышнему, чтобы он забрал их души или по меньшей мере лишил зрения.

Толпа смотрела на ослеплявших себя дервишей с почтительным страхом. А Бедреддина переполняло странное чувство: не то жалость, не то брезгливость. До чего может довести не просветленная разумом страсть.

Паломничество укрепило его неприязнь к суфийским шейхам, привитую еще отцом, кадием Исраилом. Они открыто провозглашают средством познания Истины не разум, а чувство — любовь. В глазах Бедреддина шейхи были всего лишь тщеславными обманщиками, претендующими на личные отношения со Всемогущим, дабы властвовать над легковерными, невежественными людьми, заблудшими в потемках своих страстей.

Его неприязнь к религиозному исступлению разделяли и друзья. Сеид Шериф даже привел к случаю священный хадис: «Кто преступает границы Аллаха, тот обижает самого себя». Что человеку даровано свыше, от того нельзя отрекаться: самоубийство, членовредительство, безбрачие шариат осуждает беспрекословно.

В отношении суфиев Сеид Шериф, правда, был не столь категоричен, но чтобы Бедреддин мог по-иному взглянуть на них, ему нужно было самому дойти до пределов тогдашней науки и ощутить ее ограниченность, как смирительную рубаху духа.

И по мусульманскому и по римскому календарю близился конец столетия — восьмого века хиджры и четырнадцатого века со дня рождества Христова. По византийским, италийским, френкским, русским, египетским, иранским и сирийским землям ползли слухи один другого ужасней. Все они сводились к тому, что конец столетия явится и концом света. Знамением служили тому жестокости правителей, моровые язвы и поветрия, безверие и смуты. Христианин шел на христианина, мусульманин поднимал меч на единоверца, брат убивал брата. И ко всему прочему неумолимо, как бич божий, надвигалось с Востока, топча конями детей, воздвигая башни из мертвых тел и заполняя рвы живыми людьми, лютое воинство хромого Тимура, разорившего Индию, Кавказ и добрую половину мусульманских царств.

Пятнадцать лет безвыездно, если не считать паломничества в Мекку, жил Бедреддин в Каире. День ото дня раздвигал границы знаний, сопоставляя новые сведения с добытыми до него. Прославленные книгохранилища Каира, тайники, частные дома и султанские библиотеки открыли перед ним такие клады, что за долгие пятнадцать лет не было у него ни одного дня, ни одной ночи, когда бы он без сожаления расставался с чтением и осмыслением прочитанного для еды и сна. А сколько извлек он для себя из общения с учеными Каира?!

Ему повезло: окончив курс у Мюбарекшаха, он удостоился чести учиться у самого Экмеледдина аль-Бабурти, светила правоведения. Собственно, затем друзья и вызвали его из Хиджаза письмом, чтобы вместе начать занятия у прославленного ученого. Иначе Бедреддин мог бы застрять в Медине на много месяцев, благо книг там тоже хранилось предостаточно.

У Экмеледдина друзья читали тот самый труд Аль Маргинани «Аль-Хидия», или «Руководство по комментированию начал», по которому некогда учился в Самарканде отец Бедреддина кадий Исраил и учатся в религиозных мусульманских школах по сей день. Учеников у Экмеледдина было пятеро: два турка Бедреддин и Джеляледдин Хызыр, два иранца Сеид Шериф и Султаншах и один индиец — Абулатиф Хинди.

Не в пример иным мюдеррисам, Экмеледдин не заставлял заучивать наизусть тома текстов, а строил урок как диспут. Сперва Сеид Шериф по праву старшего читал по книге какой-либо пример и комментарий к нему. Затем учитель предлагал всем по очереди высказывать собственные суждения, ежели они имелись, а сам подводил в конце итог. Такая манера способствовала самостоятельности мышления и прививала вкус к полемике.

Экмеледдин аль-Бабурти умер в одночасье, так же как пятнадцать лет назад астроном Фейзуллах. Видно, мгновенная смерть даруется праведникам. Среди его бумаг нашли пять иджазе. Так назывались письменные дозволения учить других и сочинять книги, ибо имярек постиг все, что знает его учитель, учившийся, в свою очередь, у такого-то, а тот — у такого-то. Запечатанные в трубки, они были выправлены по всей форме на имя каждого из пятерых учеников. Наставник не успел только вручить иджазе сам.

Двадцать шесть лет исполнилось в тот год Бедреддину Махмуду, сыну кадия города Симавне. Он был убежден: шариат ниспослан для того, чтобы облегчить человеческому разуму достижение справедливости. И все свои силы направил к единой цели — познанию законов шариата, проникновению в их дух.

Шли годы, и все с большей опаской приглядывался он к казенным ревнителям буквы шариата. Они не допускали и мысли о возможности толкования закона судьей, требовали бездумного применения норм, установленных так называемыми «абсолютными авторитетами», хотя с того времени, как эти авторитеты покинули сей мир, обстоятельства и условия жизни решительно изменились. Догматизм выхолащивал сущность веры, сводил ее к пустой обрядности, исключающей возможность самостоятельного познания. И тут факихи-ортодоксы смыкались с суфийскими шейхами — и те и другие отвергали разум ввиду его мнимого бессилия. Крайности сходились, как сходятся заведенные за спину левая и правая рука. Ортодоксы в самом деле демонстрировали бессилие разума. Но, в отличие от шейхов, у них была власть!

И нередко приходилось Бедреддину видеть, как именем религии, возвещающей равенство, братство и справедливость, освящаются насилие и неправда.

Он писал ученые книги. Участвовал в богословских диспутах. Учил в медресе будущих законоведов. Ширилась его слава, равно как и слава его учеников и друзей. А он делался все сумрачней, будто мысли его, сбиваясь в темные тучи, бросали тень на лицо.

К тридцати пяти годам он был сочинителем почти двух десятков ученых трудов, видным законоведом. Стал воспитателем султанского наследника. Но не было больше мира в его душе, ибо ушло куда-то, истаяло, как дым, былое согласие разума и сердца.

Восстав от послеполуденного отдыха, Бедреддин не спеша облачался. Надел широкую тонкую галабию, укрепил наголовник двумя черными войлочными кольцами. Не хотелось ему быть похожим на прочих обитателей дворца: кроме особо торжественных случаев, он одевался, как средней руки египтянин.

Нужно было хорошенько собраться с мыслями: вечером предстояла трапеза, на которой вместе с приближенными ко двору улемами пожелал присутствовать сам султан Баркук. Бедреддин угадывал тайную цель повелителя — свести его в открытом диспуте со своим суфийским наставником шейхом Мир Хюсайном Ахлати. Тот давно присматривался к знаменитому факиху, который с изысканной вежливостью упорно избегал серьезной беседы. Но сегодня на торжестве в честь десятилетнего принца Фараджа уклониться от беседы было невозможно. Ведь трапеза отчасти устраивалась и в честь Бедреддина; под его руководством принц освоил начатки грамоты, выучил наизусть пять джузов, то есть одну шестую часть Корана.

В последний год Бедреддин остро ощущал свое одиночество. И не только потому, что жил во дворце, который высился над городом на неприступном холме, обнесенном могучими стенами. Крепость Каира, внутри которой стоял дворец, была сложена из огромных тесаных плит, что некогда были выломаны из стен, башен и храмов, воздвигнутых во славу фараонов, и с превеликим трудом перетащены сюда от подножия пирамид Мемфиса и Гизы. С высоты султанского дворца город виделся нагромождением камней, а жители его — толпами букашек, ползущих по узким щелям, как муравьи по ходам муравейника. Конечно, приближенье к вершинам власти отдаляет от людей, и чем безграничней власть, чем выше она, тем пронзительней леденящий ветер одиночества. Но Бедреддин имел право покидать крепость. Дворцовой страже велено было выпускать его в любое время, и он часто пользовался своей привилегией: ходил ночевать в город в свою келью во вновь отстроенной неподалеку от мечети Ибн-Тулуна медресе Шейхуние, где его ждал верный Мюэйед.

Нет, не одна близость к вершинам власти рождала чувство одиночества, а близость к вершинам науки. Так далеко ушел он в своих мыслях, что не с кем стало их разделить. Носильщики хлеба знания в глубине души считали Бедреддина ерником: истины, которые он не стеснялся высказывать, были столь для них неожиданны, что только забавляли. Озорует-де, чуя богатырскую силу ума, как норовистый породистый конь, выпущенный на круг перед скачками. Если с ним и соглашались, то скорей из страха, а не по убеждению — знали: логика румелийца неотразима и в споры с ним лучше не ввязываться. Даже ближайшие друзья с трудом могли уследить теперь за его мыслью. Впрочем, где они, его друзья?