Чертухинский балакирь - Сергей Клычков

Петр Кирилыч уставился на Машу и сначала глазам не поверил: уж то ли сряда на человеке такую силу имеет, то ли еще совсем не пришел в себя Петр Кирилыч, только таких девок Петр Кирилыч не видел сроду-родов… разве вот когда в первую ночь Антютик показал ему дубенское дно и у плотины ворота раскрылись… Только там было все ночью, в луну, да и… было ли в самом-то деле?.. Угораздился же сказать Спиридон: не было вроде, а… было! А тут: белый день, Машу можно за руку взять, колокольчики по подолу и спереди падают вниз по каемке, белый платок из чистого шелку, индо хрустит от него на зубах, на плечах расфуфырка, а в расфуфырках известно - девку можно понять и этак, и так, а какая она на самом-то деле?..

- Девка вроде как ничего?! - шутит Спиридон Емельяныч, оглядывая Машу и подводя к ней Петра Кирилыча за руку. - Только что же это ты сама-то нарядилась, а жених так и будет в рубахе? Небось не пастух… Поди принеси-ка армяк!

- Слушаю, батюшка, - пропела Маша тонким голоском и неторопливо пошла за печку.

Прозвенели с нее колокольчики на всю избу… и вот теперь уж чуть слышно, как из самой земли, золотым звоном звенят они под ногами, а под ногами в этом месте, по всему, должно быть заплотинное царство, где, хоть все и так же, как и у нас, но живут там не по-нашенски, а… совсем по-другому!..

Не хотелось Петру Кирилычу больше ни о чем говорить со Спиридоном, хитрый он все же, выходит, мужик, да и сам Спиридон, видно, любил больше молчать. Стоят они возле печки и смотрят под ноги…

Не скоро Маша вернулась…

*****

- Прими, батюшка! - поклонилась Маша отцу.

Спиридон осенился широким крестом и развязал узелок.

- Крестись, Петр Кирилыч, только крестись уж по-нашему, а… не щепотью… Так будешь нюхать табак… вот как, - сложил он Петру Кирилычу пальцы, как благословляют попы, - в двуперстие. - Крестись на одежу: вишь, какой армячок… В ем один мужик на тот свет, было, собрался, да… его не пустили!

Петр Кирилыч принял слова Спиридона за шутку.

- Скажешь еще, Спиридон Емельяныч!..

- Право слово… Что ты такой за… Фома? Срядили монахом и вместо Ивана… назвали… Петром!..

- Диковина! - усмехнулся Петр Кирилыч и неловко полез в рукава.

Пришелся ему армяк в самую пору, словно стеган по мерке. Спиридон перекрестился, глядя на Петра Кирилыча, перекрестилась и Маша, и Петр Кирилыч почуял в своей руке ее холодную руку.

- С богом! - сказал Спиридон и, откинув полог у печки, на глазах Петра Кирилыча стал… опускаться… Оттуда заголубело, крепко ударил Петру Кирилычу ладанный дух, и дневной свет смешался с неживым меркотным светом.

Петр Кирилыч сходил за Машей по крутым ступенькам на ощупь, зажмуря глаза и держась за сердце и в самом деле немного ослепши от этой быстрой смены тусклого непогожего света на призрачный, больно бьющий в воспаленные глазницы свет от разноцветных лампад.

Сквозь дрожащие от полыханья огней ресницы видятся они Петру Кирилычу везде в памерках подполицы в великом множестве, голубые и синие, желтые и розовые, все на золотых витых цепочках, тонких, с широкими бантами из разноцветных лент, какими девки в Троицу себе повязывают косы перед хороводом. Чувствовалась в этих лентах и причудливая девичья рука, отведенная от Машиного сердца строгой отцовской рукой.

Мерцают лампады с обоих боков на Петра Кирилыча, уходя в самую глубь подызбицы, и там синь густеет и мглится, как в глубокой плотине вода. Проморгались у Петра Кирилыча изумленные глаза, только когда Маша остановилась и больно зажала в погорячевших пальцах его правую руку.

- Сложи, Петр Кирилыч, руки на сердце, - слышит он Машин шепоток, -сейчас тятюшка службу служить будет.

Петр Кирилыч улыбнулся, взглянувши на Машу, с какой строгой важностью она это сказала, и по-столоверски сложил на груди руки. Радостно и необычно было для него это меркотное лампадное сиянье, мельканье и подмигиванье изо всех уголков. Куда ни взглянешь, спереди и с боков играют огоньки, словно в гулючки[18], и сама подызбица кажется такая большая.

"Должно, что во весь дом хватит", - хозяйственно прикинул Петр Кирилыч, еле различивши в темноте заднюю стену.

В углах скопилась густая и неподвижная синь, то ли от ладанного дыму, которому никакого выхода отсюда не было, кроме как в землю, и он оседал сине-зеленым чадом, собираясь в неподвижные клубы, то ли от синего света лампад, только в сини этой уходили стены перед глазами, шатаясь, и над головой летел потолок.

Над головой раскинуто вышитое сусальными звездами, засиненное в корыте простой синькой домотканое небо, и по середине его катится, как взаправдашнее, золотым канительным колесом солнце мира, и у самого солнца, держась за него рукою, с блаженной и скорбной улыбкой смотрит вниз на землю пречистая мати. Сокрушенно она склонила в синем плате голову вниз, и вся тонет в стрельчатых лучах головного венца - то ли образ, то ли картина, то ли просто бесплотное видение на проясненный смертный взгляд Петра Кирилыча - хорошо он и сам не разберет… Видно, что в свое время не жалел Спиридон ничего для этого благолепия.

По стенам угодники разные из каждой, кажется, щелки глядят, большие и маленькие, в окладах и голенькие, в одной власянице и рясе, одни сугорбившиеся на иконной доске с поджатыми старостью кверху плечами, другие во весь рост и силу, с крепкими и молодыми ликами, с усиками, как у чертухинских парней в жениховую пору, и с такими же игривыми колечками и завитушками надо лбом. Уставились они пристально на Петра Кирилыча и будто пристально его разглядывают.

"Ишь, тут как все вроде как по-другому, чем у попа Миколая, - думает Петр Кирилыч, оглядывая вокруг темные торжественно-прокоптелые лики, -святые-то у него как родня какая!.."

Стоят, рукой подать от Петра Кирилыча, четыре евангелиста с большими книгами в руках, во весь рост, глаза светом исходят, венцы огнем пышат; справа от алтаря Микола, оклад на Миколе толстенный и весь в камушках, как в заводине дубенский берег усыпан, вроде как с лика смахивает немного на чертухинского старосту Никиту Родионова, строг тоже по всему, а мужик ничего себе, не вредный и веселый; рядом с ним то ли Иван-воин стоит, то ли Павел Безрукий с рогатиной, лик заспанный, ленивый и дремный, как весь наш чертухинский лес. Куда ни посмотришь, куда ни поглядишь, отовсюду глянет святой и то кольчугой разузоренной блеснет в синем полумраке, спадающей с плеч до самых коленок, то ризой в глаза ударит, инда посьшлются от цветов и красок из глаз тоже разноцветные искры. Видится Петру Кирилычу в этой иконной толпе вытянутая, как на мирской сходке, через плечи мироедов и заправил чертухинских робкая голова брата Акима и, поглядеть если пристально, благоверная Анна, в памерках свечей лампад приставшая боком к другим, как часто на иконах рисуют малоискусные богомазы, думая на одной доске побольше святых уместить, исподлобья смотрит на Петра Кирилыча и, ни дать ни взять, совсем как невестка Мавра.

Да и сам Спиридон Емельяныч похож теперь в своей неподвижности перед алтарным входом на какую-то большую икону, вроде тех чудотворных, которые в коровий мор годов десять тому назад возили по нашей округе. Лик у него обращен прямо в седьмое небо и человеку незрим, к земле же - одна спина и затылок, на котором четко лежит масляным кружком мужицкая скобка. Только у какого святого были такие широкие плечи? Уж больно был Спиридон Емельяныч широк, кажись, не писал еще ни один богомаз такой иконы, на которой бы мог при искусстве уместить всю эту силищу!

- Миром с миром… осподу помолимся! - вдруг прогудело по моленной, и в разных углах отдалось: "Оспу помомся, оспу помомся!"

Петр Кирилыч одернулся в своей задумчивости и положил за Машей вслед прямо Спиридону Емельянычу в спину первый столоверский поклон. Риза на Спиридоне широченная, цветами с луга райского вышита, лучами с зари утренней унизана, так золотым колесом и обкатилась вокруг всей его грузной фигуры, розданной далеко в стороны, нарукавники золоченые, передник золотой, до полу, кисточками лежит на половице. Как и у настоящего попа - вся сряда, и не дешевого сорту, и все от этого ризного золота зноится вокруг еще больше и еще быстрее плывет, как недовиденный сон, растекаясь в призрачное, еле различимое марево.

"Миром с… миром! - думает Петр Кирилыч про себя. - Мир - первое дело… потому вера - мир!.."

- Оспу помомся! - протекло опять из-под ризы.

Спиридон вместе с возглашением тихо, неторопливо склонялся в поклон перед алтарем, и последние звуки шли откуда-то сбоку его растопыренной в стороны ризы, словно столетний дуб по осени на бурном неперестающем запредельном ветру сгибался тяжкой спиной, пока ветки не достанут земли, также медленно потом расправляясь и уходя кудлатой головой в седьмое, самое синее небо.

Каждый раз Спиридон в поясном поклоне рукой касался земли, как это делают от важности молодые соборные протопопы, когда надо бы по чину земно бухнуть на оба колена. Спиридон же думал лучше переложить в молитве, чем не доложить: не долг соседу платишь, когда молишься богу. Хорошо он разглядел за свою странничью жизнь с братом Андреем церковную богопоставность и чин: как и где надо перед образом встать и как повернуться, и теперь ото всей неутолимой и жадной на бога души вершит свою мужицкую требу.