Вайзер Давидек - Павел Хюлле

– Во времена языческие, – говорил епископ, утопавший где-то далеко в золотых гирляндах амвона, – когда наступала засуха, наши предки приносили кровавую жертву, чтобы умилостивить своих богов и выпросить у них дождь! Но мы, на которых Бог излил свою милость и любовь в лице Девы Марии и Ее Сына, мы, которые исповедуем Евангелие, свободны от предрассудков и ложной веры. Христос, который за нас пролил кровь, принес жертву великую и всеобъемлющую, Христос выслушает наши покорные просьбы о благополучии земледельцев, рыбаков и всех нас!!!

Загудел орган. «Святый Боже, святый, всемогущий, святый, бессмертный, помилуй нас!» – вырвалось из тысячи глоток. Пели все, и я уверен, что епископы, прелаты и вельможи с больших портретов, которые висели на стенах, пели тогда вместе с нами.

– Возлюбленные во Христе, – продолжал епископ, – грех часто приводит нас на дурной путь и уводит от Бога. И тогда Бог испытывает нас, чтобы мы опомнились, вернулись на стезю добродетели и любви, чтобы мы отбросили лжепророков и всяческие искушения!!!

«От глада, войны и нежданной смерти избавь нас, Господи!» – звучало под высокими, как небо, сводами.

– Задумаемся все вместе, – призывал епископ, – сколько зла, греха и беззакония поселилось в наших сердцах и как сильно разгневало это Господа, который нас испытывает! Сколько из нас стали поклоняться мамоне, разврату, фальшивым идолам, сколько из нас в своем упорстве и глупости отринули веру и Бога ради легкой – как надеялись – жизни? Сколько из вас – спрашиваю я?!?!?! – В соборе наступила глухая тишина. Опущенные головы покорно принимали горькие слова пастыря. – Я отвечу: многие из вас, мои милые, многие из вас грешили против заветов Господа, многие из вас на дурную сошли дорогу! Потому мы молим, с раскаянием и сожалением в сердцах, молим Деву Марию, чтобы выпросила нам прощение у Сына и Отца, просим об обильных милостях небесных, с которыми и земных благ будет предостаточно, аминь!

После слов пастыря еще мощней, с удвоенной силой зазвучал орган, и храм наполнился до краев молитвенным «Слушай, Иисусе, как молит тебя народ, слушай, слушай и сотвори с нами чудо!» Люди украдкой утирали слезы, а я смотрел назад, где ангелы с кривыми, как сабли, трубами, среди огромных вращающихся звезд, с толстощекими, как у купидонов, лицами дули в свистульки, раздували волынки, звонили в колокольчики, гремели треугольниками и тарелками, где все это золотое, серебряное, мраморное и деревянное звучало, двигалось и играло во славу вечную.

Вечером над городом пронеслась гроза, первая в то лето, и все усматривали в этом знак Божий, а также знак особой святости его преосвященства епископа. «Если бы не он, – говорили, – не упало бы ни капли дождя». Но ливень не продлился и получаса, и сразу же после него распогодилось, и все оставалось как прежде – смрад от «рыбного супа» в заливе, духота в воздухе и сушь на земле. На другой день утром я стоял в магазине Пирсона, куда мать послала меня за картошкой, и слушал, что говорят женщины в очереди.

– Да-да, моя золотая, – доказывала одна, – если бы все приняли причастие, лило бы три дня и три ночи.

– Да разве можно людям верить? Кто-то вроде и в костел ходит, будто даже молится Пресвятой Деве, – раскипятилась другая, – а дома и на работе обо всем забывает. После получки напьется как свинья, а когда секретарь спросит насчет убеждений, сразу отвечает, что только в Маркса верит, будто бы для рабочего люда эта вера надежнее, чем Евангелие!

– И это называется католик? – вмешалась третья женщина. – И с таким очутиться в раю – где уж там!!!

– Посмотрите, мука подорожает, и яйца, и картошка, – доказывала первая, – от такой засухи добра не жди!

– Еще и война начнется, – ужаснулась вторая, – раз цены ползут вверх, это наверняка к войне.

Я перестал слушать эти откровения, так как думал теперь, что в соборе вместо епископа среди золотых гирлянд амвона должен бы стоять Желтокрылый и вместо слов надежды и любви лучше бы верующие выслушали жуткие пророчества безумца. Если бы епископ, как Желтокрылый, развернул перед собравшимися грозную картину разрухи и гнева Господня, если бы, как тот, говорил о крови, трупах и каре за безбожие, думал я, наверняка больше бы людей пало на колени и, бия себя в грудь, призналось бы: «Моя вина, моя вина, моя великая вина!!!» Только от чьего имени говорил епископ и от чьего – Желтокрылый? Вместо ответа расскажу, что было дальше.

Накануне Петр спрятал парабеллум в своем погребе, а ключ от замка положил на комод в прихожей. На беду, его отец, уходя на работу, забрал ключ с собой, скорее всего по ошибке. И теперь мы вынуждены были ждать возвращения его папаши, маясь от скуки в высохшем подчистую садике рядом с домом. Где-то около двух я увидел пани Короткову с корзиной белья. «Ой-ой, – говорила она, – что теперь будет, наказание божье с этими мужиками. – Тут она поставила корзину на землю, достала из-за пазухи деревянные прищепки и стала развешивать трусы, рубахи и прочие бебехи. – Наказание божье, – повторила она, – снова нахлещется как свинья, и прощай получка!» И вдруг мы впервые почувствовали солидарность с пани Коротковой и со всеми матерями и женами нашего дома – это ведь был день зарплаты!

– Не вернется он в четыре, – заметил Петр. – А если потеряет ключ? В прошлый раз, – объяснил он, – потерял бумажник и все документы!

– А другого ключа у вас нет?

– Был бы второй ключ от погреба, ослиная ты голова, – возмутился Петр, – сидел бы я тут с утра?

Не нужно было ничего обсуждать, мы знали, что отец Петра, так же как мой или пан Коротек, может вернуться домой как в шесть, так и в двенадцать ночи.

– Весь день пропал, – сказал я, – что будем делать?

Неожиданная помощь пришла к нам от пани Коротковой. Возвращаясь с пустой корзиной, она остановилась возле нас и спросила:

– Что вы тут делаете, ребята?

– Да ничего, просто сидим.

– А обедали уже?

– Да-да, пани Короткова.

– И вам нечего сейчас делать?

– Нечего, пани Короткова!

– А попозже?

– Попозже – это когда?

– Ну, часа в три, полчетвертого.

– Да вроде нечего, пани Короткова!

– Поможете мне, ребята, а?

– Хорошо, только что надо сделать?

– Да ничего, пустяк, сходите в «Лилипут», знаете, где пивом торгуют, и увидите моего, он всегда там сидит. Подойдете к нему и скажете, лучше в сторонке, что я заболела и приехала «скорая», чтобы забрать меня в больницу, хорошо? Сделаете это, сорванцы?

– Сделаем, пани Короткова.

– Так что вы должны сказать моему?

– Что вы заболели, и что «скорая», и что вас забирают в больницу, и чтобы пан Коротек побыстрее шел домой.

– Во-во, именно, золотые вы ребята. – Она широко улыбнулась. – Так не забудете, а?

– Не забудем, пани Короткова, обязательно сходим. – А мысленно мы уже составляли план, как выманить у Петрова отца ключ от погреба, чтобы он ничего не заподозрил. В том, что он будет вместе с паном Коротеком, мы не сомневались.

Бар «Лилипут» помещался напротив прусских казарм, там, где когда-то к ним примыкала гарнизонная, а после войны уже только евангелическая часовня, которую в то лето закрыли и переделывали в новый, большой кинотеатр. Каждый день с утра, особенно в жаркие дни, в баре и небольшом садике при нем собирались любители выпить, а в такой день, как этот, гул голосов был слышен уже издалека. Бар «Лилипут» принадлежал к той категории заведений, в которые обычно не входит ни одна женщина. В «Лилипуте» водку не продавали – клиенты сами приносили ее в портфелях, в карманах пиджаков, за поясом брюк, чтобы, заказав пару кружек пенистого пива, подкрепить его соответственно прозрачной жидкостью. Все мужчины, проживающие в нашей части Верхнего Вжеща, заходили сюда после работы, по крайней мере раз в месяц, и за короткое время освобождались от забот повседневного существования, мыслей о будущем и неприятных воспоминаний. Те, что работали на верфи, в «Лилипут» попадали уже в подпитии. По дороге, сразу же за вторыми воротами, ждал их бар «Под каштанами», и только оттуда они приезжали сюда, трамваем номер два или электричкой.

Когда в двадцать минут четвертого нашим глазам предстала поблекшая желтая вывеска бара, ограда из проволочной сетки была выгнута, как стенка бочки, по причине столпившихся вплотную к ней гомонящих и жестикулирующих мужчин. В самом углу, под кустом бузины, стоял пан Коротек, а рядом с ним отец Петра, мой и еще двое, каждый с кружкой в руке.

– Дерьмо! – кричал пан Коротек. – Ни хрена они мне не сделают! Пусть бригадир занимается дележкой премии, а не морали читает!

– Точно! – поддакивал ему один из незнакомцев. – Что верно, то верно!

Все чокнулись кружками и выпили. Мой отец достал из портфеля бутылку и подлил в каждую кружку немного водки.

– Пока не упились, – предложил Шимек, – послушаем, о чем они говорят.

Мы подошли к кусту бузины со стороны улицы и, стоя в тени листвы, ловили их слова. Но тема, видно, была исчерпана, так как пан Коротек повернулся к нам лицом, расстегнул ширинку и оросил куст бузины мощной желтой струей. Потом он снова повернулся к компаньонам, но ширинку не застегнул. Мы не могли этого видеть, но то, что произошло позже, продемонстрировало нам, каковы могут быть последствия небрежности в одежде и манерах. Кто-то из каменщиков, тех самых, которые занимались перестройкой евангелической часовни в кинотеатр, крикнул пану Коротеку: «Эй, застегни воротничок пониже пояса, не то птичка вылетит!» – и группа стоящих вокруг мужчин радостно заржала.