Вайзер Давидек - Павел Хюлле

– Попал в кружок, но орел не тронут, – сказал он, возвращаясь к нам, а я тем временем расправлял пальцы, судорожно сжимавшие рукоятку, дергающуюся при каждом выстреле. Парабеллум, впрочем, как любой настоящий пистолет, был тяжеловат для наших мальчишеских рук, так что выстрелы Петра и Шимека были ненамного точнее моих. Первый попал только два раза в лоб, второй отстрелил кусочек левого уса и поцеловал М-ского в правую щеку.

Надо ли подчеркивать, что один только Вайзер показал высший класс? Не знаю, как долго он тренировался здесь или где-нибудь в лесу, не знаю, сколько гильз упало на землю, прежде чем он достиг такого совершенства. Вайзер сделал шесть выстрелов, один за другим, и мы увидели на лице М-ского два равносторонних треугольника, сложенных так, что образовывали нечто вроде звезды. Элька заменила макет. На этот раз он тоже изображал М-ского, но в мундире американского генерала времен Второй мировой войны. Одна только деталь соответствовала крабу с предыдущей фуражки: у М-ского-американца под воротничком рубашки, там, где у солдата узел галстука, висел железный крест, такой же, какой мы видели во многих военных фильмах. Стреляли мы по очереди – и снова не лучшим образом, и снова Вайзер нас превзошел. На этот раз он выбил на лице макета две буквы – US, разделенные носом М-ского. Вылавливая из памяти тот вечер, ощущаю на нёбе вкус кирпичной пыли и слышу в ушах грохот выстрелов, слышу звяканье падающих на глиняный пол гильз, но так и не знаю толком, какая была у Вайзера политическая ориентация. И интересовался ли он политикой вообще. Ничто, кроме макетов, на это не указывает. Ибо что может объединять М-ского, Сталина и генерала Эйзенхауэра в одном лице? Нет в этом никакой логики. И скорее всего не было. Кроме краба и железного креста, разумеется.

Но то было не все. Когда Элька убрала макеты, Вайзер достал из ящика с патронами кляссер – да, самый настоящий кляссер в твердой обложке, с картонными листами, пересеченными, словно полосками света, ленточками целлофановых кармашков. Каждый, кто, как Петр, собирал в те годы марки, при виде такого сокровища широко раскрыл бы глаза. Внутри почти на всех страницах лежали ровными рядами марки генерал-губернаторства двух родов: одни изображали Гитлера, другие – двор Вавельского замка, где в годы оккупации находилась резиденция Ганса Франка.[7] Марки были без штемпеля, и рука Вайзера разложила их по цвету: сначала шли красно-коричневые, дальше – зеленовато-бурые, потом – зеленые и в конце коллекции – серо-голубые. Марок с Гитлером было значительно больше, почти со всех страниц, размноженная в ровных шеренгах, как на параде, смотрела на нас мрачная усатая физиономия.

– За «адольфов», – прошептал Петр, – в магазине дают за штуку два злотых!

Действительно, такие марки скупал филателистический магазин в Старом городе, а на языке коллекционеров они назывались просто «адольфами».

Но коллекция Вайзера не была обычной коллекцией марок. Когда мы уже просмотрели весь альбом, он вынул пять красно-коричневых изображений канцлера, закрыл кляссер и, подойдя к противоположной стене, приклеил марки к кирпичам, послюнив перед тем каждую.

– Хорошая работа, – сказала Элька, когда Вайзер вернулся. – Клей держит как новый!

Вайзер тем временем проверил магазин и встал расставив ноги, совсем как на соревнованиях. При каждом выстреле он прицеливался не дольше трех секунд, так что вся операция продолжалась не дольше двадцати секунд, считая по одному выстрелу на марку. Помню, когда мы подошли к стене, потребовалось немало усилий, чтобы отыскать места, где приклеен был канцлер Третьего рейха. Пуля, попадая в марку, разрывала ее напрочь, и только кое-где оставался одиночный зубчик или кусочек цветной бумаги не больше спичечной головки. Из пяти «адольфов» не уцелел ни один.

– Он мог бы выступать на олимпиаде, – с гордостью сказала Элька.

Вайзер положил парабеллум в ящик и приказал нам возвращаться домой.

– Через несколько дней дам вам знать, тогда придете сюда, а пока возьмите вот это, – и он вручил Шимеку какую-то книжечку, – и вот это, – и протянул мне парабеллум.

Еще не дойдя до леса, мы осмотрели пистолет и книжечку. То была довоенная инструкция по стрельбе из короткоствольного оружия. Парабеллум оказался без магазина и курка. Да, Вайзер не сказал: «Учитесь стрелять и делайте это так, чтобы никто не видел». Взял с нас клятву, дал инструкцию и обезвреженный пистолет. Кто себя ведет таким образом? Я не мог этого знать в школьной канцелярии, но сегодня думаю, что он таким образом затушевывал свою истинную деятельность. Ибо в тот день, когда мы увидели, как он танцует под звуки флейты Пана и как поднимается в воздух, когда мы стали свидетелями его транса, – тогда он не ожидал нас, не хотел иметь никаких свидетелей, кроме Эльки. Что ему оставалось делать в той ситуации? Он дал нам в руки игрушки и время от времени проверял, научились ли мы заводить их механизмы.

Но я ведь предполагал, что все время он ждал нашего появления – как же могло быть иначе! Возможно, однако, он не ожидал, что мы выследим его так быстро, возможно, это должно было произойти позднее, совсем в других обстоятельствах! А теперь он обезвредил наше любопытство и направил его совсем по другому пути. Фактически мы никогда не спрашивали у него, а тем более у Эльки, о той ночи и о безумном танце. Мы не поняли, что, давая нам пистолет, показывая свое стрельбище, он отстраняет нас от самого главного. Ибо чем, по сравнению с вещанием чужим голосом на непонятном языке, чем, по сравнению с левитацией, была его демонстрация меткой стрельбы? Да, мы могли с тех пор считать Вайзера своим вожаком, могли надеяться, что станем его партизанами, могли даже допустить, что все закончится восстанием, только нам нельзя было задумываться, как это может человек левитировать в полуметре от земли. Вайзер впустил нас в преддверие своего святилища – употребим здесь такое сравнение – и занавеску показал как глухую стену.

Только что он хотел доказать нам, в чем убедить нас, ни в чем не сведущих? Эту тему бесполезно было обсуждать с Шимеком или с Элькой, оставался только Петр, с которым мы никогда не говорили о Вайзере. Только два года назад, а точнее, два года и один месяц (так как сейчас, когда я пишу, кончается октябрь), так вот, двадцать пять месяцев назад я решился завести такой разговор. Всегда, приходя к Петру, я сажусь на край надгробной плиты и с минуту храню молчание. Каждый из нас привыкает тогда к присутствию другого. Так же было и в тот сентябрьский день – сначала я сгреб с цемента листья, песок и сосновые иглы и только через минуту спросил:

– Ты там?

– Да, а что – уже День всех святых?

– Нет.

– Зачем же пришел? И молчишь…

– Шимека арестовали!

– Что случилось?

– Он печатал листовки и сидит. Почему ты ничего не отвечаешь? Тебе все равно?

– Кто занимается политикой, должен учитывать такую возможность.

– Говоришь как чужой.

– А я и есть чужой.

– Говоришь, будто тебя ничто не волнует.

– Здесь мало что может взволновать.

– Не верю.

– Сам когда-нибудь убедишься.

– Не пугай меня.

– Вовсе я не пугаю, это очевидные вещи.

– Для меня не такие уж очевидные.

Мы помолчали. Над кладбищем где-то очень высоко гудел самолет, издалека доносились звуки похоронного пения, и ветер нес между рядами каменных надгробий сухую траву и листья.

– Почему мы молчим, Петр?

– Может, потому, что ты не о Шимеке поговорить пришел.

– Ты прав. Не только о нем.

– Ну так что?

– Я должен спросить о Вайзере!

– Должен? Почему?

– Это не дает мне покоя, уж сколько лет, все больше и больше. Для чего мы были ему нужны? Зачем он втянул нас в свои дела? Неужели только затем, чтобы оставить несколько нелепых предположений и вопросов? Чтобы загадать нам загадку на добрый десяток лет? Почему ты не отвечаешь, Петр? Почему притворяешься, будто тебя здесь нет?

– Ты должен был приходить только раз в год и не задавать никаких вопросов, или забыл?

– Не забыл, Петр, но для меня…

– Давай без исключений, а теперь ступай уже, я устал.

Да. Двадцать пять месяцев назад я услыхал от Петра: «…а теперь ступай уже, я устал». И был то последний разговор о Вайзере, который я вел, точнее, пытался вести. Позднее я начал писать, поскольку не было иного способа, который помог бы все прояснить.

Итак, у нас была инструкция и парабеллум без магазина и без курка, а также много добрых намерений и еще лучших предположений. Вайзер перестал быть чудотворцем. С легкостью и свободой, типичными для юного возраста, наши мысли о нем повернулись в сторону Робина Гуда или майора Хубаля,[8] а не в сторону халдейского мага либо ярмарочного фокусника. И ничего с этим не поделаешь.

Тренировки, однако, были отложены. На другой день начиналась неделя молитв за благополучие земледельцев – так назывались богослужения об установлении гармонии в природе, то есть о дожде. Сначала матери во всех домах мыли и наряжали детей. Потом мужья надевали белые рубахи, а некоторые, невзирая на жару, повязывали еще и галстуки и натягивали черные выходные костюмы. Наконец, обрызгавшись одеколоном, который при тридцати двух градусах все равно не забивал запаха пота, они выводили свои семьи на улицу, и пешком или на трамвае все верующие направлялись к оливскому кафедральному собору. Присутствовать на первом торжественном богослужении обещал сам епископ, и всем было интересно, с какими словами обратится он к измученным людям. Последующие службы должны были проходить в отдельных приходах ежедневно в шесть вечера. Все это я узнал от матери, взбудораженной с самого утра. Она не позволила мне даже отлучиться больше чем на полчаса, наверно опасаясь, чтобы я куда-нибудь не запропастился. Уже на подходе к собору я услышал молитвенное пение тысячи голосов. А потом, когда я уже стоял в длинном и узком, как ладья викингов, нефе, пение, молитвы, гудение органа, запах пота, одеколона и кадильного дыма смешались в одно грандиозное моление о дожде и предотвращении неурожая в полях и в заливе. Делегация земледельцев и рыбаков стояла на коленях в первом ряду. Все взгляды были обращены на них, словно их молитвы обладали самой большой силой.