Горбатые мили - Лев Черепанов

У слипа обиженно поджимала губы треска. Тонкий, худой Кузьма Никодимыч, распаленный, как все, слазал к ней, удовлетворенно кашлянул и дернул тралмейстера за полу: за него боялся, не наказали бы.

— Ничего, что я тут? Не подведу?

Дима в избытке хмельной шалости налетел на матроса-прачку со спины:

— Ничего! — То есть сказал: «Мы тоже с понятием. Тебя надо поддержать? Хорошо. Будет буря — с ней поспорим». — Стоп! Кузьма Никодимыч! Это же не простецкая ракушка, а бокал Паллады! Он — ваш! Запомните, куда его прячу. Надоест тут вам с нами — выковыряйте моллюска. От него, между прочим, убийственная вонь.

— Бокал? — покрутил в руке Кузьма Никодимыч. — Скорее — лилия. Больше на нее смахивает. — И покандыбал к добытчикам, за дощатую загородку. Сразу же бросился сгребать окуней.

А ничего не прихватил с собой: ни лопаты, ни насаженного на палку щитка. Так он — ногой.

Раззадоренного, по-крабьи красного Назара, с оглядкой, таясь, поманил пальцем боцман… Эк, не вовремя!

Богатый улов, чуть не с океан, еще трепыхался, кое-где бунтарски перевертывался, яро бил хвостами, опирался на головы, чмокал и широко раздвигал жабры, а за кормой из-под валов выпирала плоская бесконечная спина второго по счету близко подтянутого трала.

Назару не хватало Зельцерова. Заведующий производством, не стерпев, что повезло не Зубакину, куда-то как в воду канул.

Урок, преподанный Назаром Плюхину, пошел впрок. Назар чувствовал то же, что выпадает помогающим кому бы ни было брать неодолимые барьеры. Затюканный Зубакиным Плюхин смотрел на все смело.

Близко от Назара выкладывался Кузьма Никодимыч, в том же темпе. Не где-то за переборкой, а на обнаженной для ветров горловине ненасытного люка он тем же манером, как запальчивые добытчики и все, кто поглощал с ним крабов у бочки, через плечо содрал с себя пиджак, уже сырой от обильного пота.

— Что, жарко? — Крепыш тралмейстер с выпирающими из-под майки мышцами, как перегнутыми канатами, походил на отъявленно ленивого из-за того, что умел работать умно, с расчетом.

— Здесь!.. — Кузьма Никодимыч шмыгнул, затряс головой. — О-ой! Не знал!.. Душа сама поет!

Если бы кто-нибудь сбегал за Зубакиным! Привел бы его, сказал: «Не загляденье ли? Все заодно с обработчиками!» Он не раздумывал бы больше: так — не так, что такое объединяющая работа, в радость ли? Подтвердил бы, как утвердил: «Она наша наиглавнейшая, самая значительная песня!»

Расстроенная Ксения Васильевна, облаченная в фуфайку, уже почти приблизилась к проходу в бытовку. Где-то близко — не у элеватора ли? — басил Бич-Два:

— Будь другом, припрячь для меня одну акулу. Можно небольшую.

— Препарировать собрался? На чучело? Пустое! Она же что? Хрящ, обязательно протухнет, — раздался чей-то хохот, вроде бы Бича-Раз.

Когда уже расходились с юта, первый помощник сказал, что ее печень убивает рак.

— У тебя-то он от чего завелся?

— Упреждаю.

— Варишь, поди?

— Нет. Сырком.

Ксения Васильевна заглянула в прачечную и заподозрила, что за слоистым паром кто-то согнулся, как при стирке белья.

— А кому тут нашлось дело? — учинила допрос.

— Одному невезучему.

— Ты?.. — узнала Венку по голосу. — А ну марш отсюда! Какой!

— Ксения Васильевна!

— Что, я без тебя не управлюсь?

— Нет, у меня же преимущество.

— Мели, Емеля.

— Я за отца.

— Окрепни сначала. Не то на тебе кожа лопнет.

Она еще внутренне не подготовилась к важной встрече, грубо ладонью отстранила Венку от ванны, оттолкнула от стиральной машины, указала рукой на дверь.

Через час с небольшим Ксения Васильевна вручила Зубакину рапорт насчет старшего бухгалтера. Боялась за его сердце, выдержит ли оно еще пять — семь таких же валящих с ног месяцев.

Капитан похаживал в шлепанцах, изредка словно удивлялся чему-то, кидал взгляды на Ксению Васильевну. Остановился — невысокий, в превосходном расположении духа. Поднес поближе к глазам полстранички: что написано? А читать не стал — приголубил Ксению Васильевну, как отец-командир:

— Вот так, наша свет-душа и целитель. Со старшим бухгалтером ясно. Напишите также… на Расторгуева. Ссадим обоих на перегрузчик вместе с практикантами, лучше не соскучатся.

Каким-то образом она уловила, что за ее спиной появился Назар.

— Расторгуева? — напустила на себя равнодушие. — Простите, вы о младшем, наверно?.. Да? — спрятала подпорченные в прачечной руки, изъеденные содой.

Зубакин сразу почуял — хитрит врач. Глаза его вдруг расширились:

— Ему… тоже как будто не совсем. Едва передвигается. Ваше мнение: оставить на траулере?.. Как выздоравливающего? Я подумаю.

Назар не часто обряжался в униформу. После горячего душа, в белой наглаженной рубашке, спокойно-безразличный, как показалось Зубакину, он пришел согласовать графики контрольных обходов фабрики, камбуза, жилых отсеков. Ксения Васильевна проводила его удерживающим взглядом до стола, оттуда — до обескураженного Зубакина, лелея все, что случилось у бочки с крабами: как сверхофициальный для всех первый помощник чуть ли не ухаживал за ней, и потому уже не мог жить сам по себе, чьим-то, не ее… Очнулась — капитан поинтересовался, здоров ли Венка?

— Уже поправляется, — заверила, как вспугнутая.

— А тот, прачка? Тоже ведь еле-еле душа в теле. — Возражений ее слушать не стал, уставился в иллюминатор.

В коридоре Ксению Васильевну остановил Назар:

— Что вы ни напишете… знайте, я против списания Кузьмы Никодимыча. Кто поручится, что его опека над Венкой — пшик, нисколько не нужна?

— Что же это у нас?.. Почему тихони, добренькие избегают нести на себе наш груз, готовы уволиться, только бы не руководить? В НИИ половина таких, знаю, — негодовал Зубакин.

Справа он видел сплошь белые вулканы, они выхвалялись один перед другим: какой выше, красивей? У подошв их темнели островершинные завьюженные заросли.

Контрастная, как Сибирь, Аляска, с первозданными, незасмотренными уголками и мощью современной цивилизации, тянулась через океан на запад, к России.

На правом мостике объявился Лето. Мороз стегал его в спину, по бокам. Он сразу поспешил сделать засечки по заранее облюбованным точкам на «местности» и только на миг откачнулся от окуляра оптического пеленгатора, когда что-то звонкое упало на асфальт верхнего капитанского мостика. Это Зубакин, нервничая, выбросил из своей лодки торцовый ключ. Потом, не зная, что его кто-то слышит, выругался. Проклял всех тихонь за то, что они «постепенны», ничегошеньки не сделают, прежде чем семь раз не отмерят, когда порой выясняется, что отрезать, из-за того что мешкали, уже нечего.

Продрогший Лето помял в ладони ладонь, перед тем как вернуться в рубку, пугливо оглянулся.

…В родительской семье Зубакин всегда, еще сызмала, чувствовал, что старшим не до него. Им, знающим только работу, приходилось зимой жить в лесу, валить сосны, а летом гнать их, сплавлять до сортировочной сетки. Он окончил «десятку». Собрался в город. А попал в лес, работал огребщиком. Осенью, также не по своей воле, уехал на зачистку — разбирать по речкам заторы из бревен. Месяца два Зубакин подменял лаборанта в океаническом НИИ. Бросил, подался в мореходку, подсчитывая, когда, на какой год после выпускных экзаменов обретет полную самостоятельность.

Любимые занятия Зубакина прервал Назар. Появился и с ходу взял под защиту Кузьму Никодимыча.

Зубакин чуть зубами не скрежетал:

— В ведомости на выдачу зарплаты… В ней же… черным по белому: Чагин — первый помощник. Обязан нико-гда не забывать это. Не путать свое положение с партийным… Вести себя. А не пытаться брать верх. — Не дал Назару сказать больше двух-трех слов. Схватил суть: Назар против списания Кузьмы Никодимыча, не поставит своей визирующей подписи на капитанском приказе. Сразу сделался диким. И Назар счел: благоразумнее ретироваться.

— Все, получается, припас мой помощничек: запись в санитарном паспорте Расторгуева, выписку, — ругался Зубакин на чем свет стоит. — А может, так… Это утворил старший помощник. Через него, первого: не так посмотрел на меня, когда уходил из моего кабинета. Ну конечно! А врач! У ней то одно, то другое — не понять: действительно Расторгуев, прачка, просто никуда, совсем ослаб? Как с его болезнью совместить то, что уже к вечеру появились свежие чехлы для мебели и постельное белье… — Он снова подтолкнул к себе отвертку. — Тихони и добренькие, они — что? Думают обо всех. А их вежливость оттого, что в одиночку бессильны или теряются, того бы им на подмогу да этого, сами ничего не могут. Я на них насмотрелся… В океанический НИИ управленческих освобожденных никогда не пристраивали рядовыми.

Одиночество, очень полезное, когда оно в меру, опостылело Зубакину, он выпрыгнул из лодки: