Второй раунд - Александр Тараданкин

— Нового? Я ничего больше не могу рассказать. Проверяйте.

— А шрам на предплечье левой руки по форме очень что-то напоминает…

— Шрам?.. Осколочное ранение… В феврале 1945 года попал под бомбежку…

— Лжете вы все, Вышпольский. Это след от буквы. Такая татуировка есть у всех, кто служил в «СС», независимо от рангов. И между прочим, только военные и медики, столь к месту употребляют слово «осколочный». Я не собираюсь вас уговаривать, сами осложняете свое положение… Недостаточно подумали, не готовы давать правдивые показания. Перенесем разговор на завтра. Подумайте еще, вспомните…

…Не спалось, как ни искал удобную позу. Все казалось, что вот сейчас придет сюда этот русский капитан и скажет: «Долго еще будете нас обманывать, господни Вышпольский. Ведь мне все о вас известно. И то, что фамилия ваша Курц, и как вы в России…»

Утомленный бессонницей и нервным напряжением, мозг не способен уже был бороться с кошмарами. И последние слова капитана звучали как приказ: «Подумайте еще, вспомните…» Он не хотел вспоминать, но едва закрывал глаза, как память воскрешала события недавнего прошлого, когда он был в России.

«Подумайте еще, вспомните…»

Отчетливо вспоминалась картина: он сидит у окна в жарко натопленной избе и смотрит сквозь запотевшее, плачущее крупными каплями стекло, на багровый русский восход. Протирает стекло и смотрит. В небе черными зловещими хлопьями кружатся вороны.

У дверей избы, лицом к стене лежит человек, голова которого обвернута бурой от крови повязкой. Советский офицер был раненым взят в плен, допрос не дал результата. Курц обозлен.

В белом облаке холодного воздуха в дом ввалился обер-лейтенант «СС» Фишер, приказывает ему, Курцу, пристрелить пленного. Курц поднимает русского, и тот, шатаясь, идет на улицу.

Вдали слышны вздохи артиллерийской канонады. Русский выпрямляется и бросает в лицо Курцу: «Слышишь гром, сволочь! Это мои братья. И где бы ты ни был, возмездие найдет тебя!» Курц нажимает курок, длинная очередь в грудь, в лицо…

Курц обходит труп и почему-то чувствует, что боится его, словно русский еще может встать и пойти вслед за ним, как тень.

И та же изба, и новые расстрелы. И новые тени… Много теней…

Через годы, через страхи войны они шли за ним. И он всегда боялся их и, боясь, совершал новые преступления…

— Нет! Нет! — вскакивает с постели Курц, озираясь, не подслушивают ли его.

«А может быть, он бредил и все говорил вслух? Нет, — убеждает он себя, — свидетелей нет, а сам он не скажет». Он ходит по камере, опять ложится, пытается уснуть. Но все повторяется сначала: «Слышишь гром, сволочь! Это мои братья!»…

Утром, в одиннадцать, как и было условлено, Фомин входил в серое массивное здание Энбургского полицайпрезидиума. Франц Енок уже ждал его.

— Здравствуйте, геноссе Евгений, — радушно приветствовал он Фомина. — Какие новости? Как чувствуете себя после прогулки в Лейпциг?

— Отлично, на мой взгляд, было все очень здорово. Столько посмотрели, да и просто отдохнули, отдохнули от дел.

— Верно, верно. Наши товарищи тоже остались довольными. Так что вас привело ко мне? Рассказывайте, — он усадил Фомина в удобное низкое кресло, около круглого журнального столика, и сам сел напротив.

— Дело в общем-то довольно обычное, — сказал Фомин, — выявили очередных военных преступников, только они на той стороне… А тут у них есть родственники. Один бывший охранник из Заксенхаузека — Альберт Циске, семья его живет где-то здесь, в Энбурге, второй…

Всегда выдержанный, вежливый Енок гневно привстал над креслом.

— Альберт Циске! Вам удалось нащупать «Заику»? Да, вы этого, конечно, не можете знать. «Заика» — прозвище, которое заключенные дали этому садисту и убийце…

Фомин заметил, как разволновался Енок. Вспомнил слышанное от товарищей: Енок около двенадцати лет провел в концлагерях и три последних — в Заксенхаузене. У него были свои давние счеты с фашизмом. Рабочие Энбурга и Ландтаг Саксонии не случайно назначили Енока в органы народной полиции. Буквально с первых послевоенных дней он принимал активное участие в работе новых, демократических органов управления, горячо выступал за объединение коммунистов и социалистов в одну партию — Социалистическую единую партию Германии.

— Значит, вы знаете Циске?

— И еще сотни таких, как он. Познакомился когда был мальчишкой, — Енок перекладывал на столе какие-то бумаги. Затем несколько успокоившись, сел, закурил. — Пятнадцатилетним, не пожелав быть батраком баронессы фон Штольц, я, геноссе Евгений, ушел от родителей и поступил учеником слесаря на железной дороге в Ганновере. Там познакомился с коммунистами. В тридцать втором, — какое это было время, вы знаете, — партия поручила мне работу среди членов союза коммунистической молодежи Энбурга, и я переехал сюда. Вот тогда мне и привелось впервые столкнуться с этим молодчиком. Циске был активистом «Стального шлема»[28], участвовал в бандитских налетах на рабочие клубы, спортивные организации.

Однажды меня арестовали. Я получил красный треугольник[29], и начались мытарства по тюрьмам и лагерям. В сорок втором году в Заксенхаузене я снова встретился с Циске. Он меня не узнал, но следы его внимания я ношу. — Енок постучал пальцем по вставным зубам. — Этим я целиком обязан ему. «Заика» был свиреп — участвовал в расстрелах, избивал заключенных. А перед концом войны исчез. И вот, благодаря вам, мы знаем, что он жив и где искать его. Немало людей, узников Заксенхаузена, смогут засвидетельствовать преступления Циске…

Енок замолчал, задумался. «Сколько же перенес этот не старый еще человек, — думал Фомин. — И пронес сквозь ужасы гитлеровских застенков чистоту сердца, верность коммунистическим идеалам. Хорошо, что судьба этой части Германии находится теперь в надежных руках».

— А кто второй? — спросил после некоторой паузы Енок.

— Отто Мюллер, бывший железнодорожный служащий. Его семья живет, если данные точны, в Стендале.

Енок сделал пометку в блокноте.

— Спасибо, геноссе Фомин. Мы тотчас же ими займемся. Вы сейчас оказываете нам огромную услугу, помогая установить, где находятся чины, подобные двум этим преступникам. Ведь мы практически только учимся вести борьбу с ними, наши органы безопасности, так сказать, в младенческом возрасте. Но все впереди…

— Браво, девочка, браво! Вы не только хорошая певица, но и прирожденная актриса. Это вам, — Лютце протянул Лотте букет роз и открыл маленькую черную коробочку, в которой соблазнительно светился аметистовым глазом золотой перстенек.

— Ну что вы, право. Все произошло само собой. И мне действительно стало плохо. А господин Денисов оказался рядом…

Только теперь до нее дошел смысл слов Лютце. Значит, за ней следили?

— Не скромничайте, Лотта. Расскажите-ка лучше, о чем вы говорили?

— Он мне помог добраться до скамейки, посидел рядом, пока мне не стало лучше. Был внимателен и любезен. Я сказала ему, что пою в джазе и пригласила его посетить наше кафе. Он скоро ушел к своей группе. Все.

— Для начала неплохо. Надеюсь, он выполнит свое обещание. И тогда, Лотта, вот тогда проявите побольше настойчивости. Предложите ему свои услуги — покажите город, памятники. Постарайтесь ему понравиться.

— Если такая возможность представится… — пробормотала Лотта.

— Все в ваших руках, дорогая. Но только… — Лютце нехорошо улыбнулся, — только не вздумайте увлечься всерьез. Это не входит в мои планы. Вскружите ему голову, чтобы он по забыл все на свете. Ясно?

Лотта обреченно кивнула. Она не услышала, когда Лютце ушел. Стояла у окна, уцепившись в штору и ничего не видя перед собой, думала, что такой человек сдержит свое слово и не замедлит привести угрозу в исполнение. И конечно, интерес Лютце к Денисову вызван враждебными намерениями. Что же делать? Что?

«Лишь бы только пришел этот Денисов, а там, а там она знает, что надо делать», — наконец Лотта стряхнула оцепенение, поборола в себе чувство страха.

Утром на письменном столе Фомин обнаружил записку дежурного: «Вышпольский просится на допрос».

Любопытно, что он надумал? Распорядился привести арестованного.

— Тысячу раз был прав господин оберст, когда упомянул здесь о парадоксах, — явно заранее подготовленной фразой начал Вышпольский.

Капитан еще отметил про себя, что арестованный употребил слово «господин оберст». Это было уже что-то новое.

— Вы будете рассказывать. Так я вас понял?

— Да.

— Пожалуйста.

Фомин разложил перед собой листки чистой бумаги.

— Весной сорок первого года при зачислении меня в «СС» врач, делая наколку, говорил: «Эта буква может спасти вам жизнь, если в случае ранения нужно будет срочно переливать кровь». На самом деле эта буква послужила лишней уликой к моему разоблачению, к тому, чтобы из меня вообще была выпущена кровь. Парадокс? Да, я буду говорить только правду.