Десантура - Алексей Ивакин

— Люб, отстань от Наташки! — сказала Вера Смешнова, переводчица из третьего батальона. — Ну чего докопалась? Мужик у нее под пули ушёл, а ты?

— А я чего, — сыпанула Любка заварки в кипяток. — Наташка вон счастливая какая ходит. А я, поди, мужика и не узнаю никогда. Вон и сколь поубивало уже. Я и влюбляться-то боюсь. Ну, как убьют!

— Когда любишь — самой умирать не страшно. За любимого страшно, Люб! Вот я тут сижу, а он, может быть, уже раненый где-то лежит…

— Тьфу, тьфу! Ты что говоришь-то, Наташ! Накликаешь же! — Манькина постучала по полену. — Нельзя так говорить!

— Ты, Люб, комсомолка, а чего тогда суеверная такая? — сказала Вера.

А Наташа только вздохнула:

— У меня сахар есть, держите, девчат! — протянула она заветный мешочек.

Вдруг, молчавшая до этого, Зина Лаптева привстала:

— Слышите? Кажется, бой начался!

И впрямь. С юга донеслись звуки стрельбы, а потом и разрывов. Грозный грохот войны. И сон пропал совсем. Слишком уж тревожно стучали сердца в такт зловещей музыке далекого боя.

— Что-то рано начали… И слышно хорошо. Близко совсем…

Девушки замолчали, вслушиваясь в канонаду.

— А у меня парень ещё летом пропал без вести, в сентябре извещение пришло, — сказала Вера. — Вот я и пошла добровольцем, в тыл просилась к немцам. В разведшколу. Думала, вдруг найду его в плену…

— Ну, вот ты и в тылу немецком…

Вера только вздохнула в ответ. Потом допила чай и сказала:

— Девочки, я в туалет. Кто со мной?

Холод, постоянный холод. Днем и ночью. В результате, как ни спасайся, цистит. Это в лучшем случае, если чего другое, женское не отморозишь. Достаточно кружки чая выпить — и все, уже прижимает внизу живота. И жжет. А бежать некуда — кругом мужики. И какими шалями не обматывай живот и поясницу…

— Я с тобой, — сказала Наташа. — Девчат, подождете?

Отошли подальше от лагеря.

— Давай подержу, — Вера взяла наташкин «ППШ». Неудобно с автоматом в кустиках присаживаться в сугроб. Да ещё снимать полушубок, расстегивать комбез, вытаскивать из вещмешка вату…

— Вер, я все. Давай покараулю.

Наташка отошла чуть в сторону, по натоптанной уже девчонками тропинке. Это ее и спасло.

— Хальт! — с разлапистых елей слетел снег, обсыпав вышедших из-за деревьев немцев. В белых маскхалатах, белых касках, с оружием, обмотанным бинтами.

— Верка, немцы! Скорей! Скорей, Верка! — Завизжала от испуга Наташка и выпалила очередью из одного их автоматов. Конечно, не попала. Держа две тяжеленных железяки, с одной руки — редкий мужик бы попал. Пули ушли куда-то вверх. Но немцы попадали, заорав и открыли пальбу.

Пули свистели и шипели, взбивая снежные фонтанчики. Наташка упала тоже, ткнувшись лицом в сугроб. Потом приподнялась на локтях и дала короткую очередь. ещё одну…

— Верка! Верка!

— Наташка, беги!! Аааа!! — и крик внезапно оборвался. Довгаль встала на колено и от отчаяния выпустила сначала один диск, а потом другой в сторону фашистов, а потом побежала к лагерю. За подмогой.

Она так и не узнала, что случилось с Верой. Потому что этот немецкий взвод был не один. Лагерь раненых атаковали с трёх сторон, воспользовавшись тем, что бригада вся ушла на юг.

Немцы знали об операции, как позже сделали вывод старшие командиры. Знали время, знали маршруты, знали силы. Но это будет позже, а сейчас раненые, врачи, фельдшера и комендантский взвод отбивал атаку немецких егерей.

Раненые в руки — стреляли с одной руки.

Раненые в ноги — привалившись к деревьям.

И ведь отбились! Немцы не рассчитывали на такое сопротивление. Рассчитывали, что можно накрыть тыловую базу, пока сама бригада погибает в огневых мешках у Доброслей. Рассчитывали, но…

Но разве может немецкий ум просчитать русский характер? Разве можно учитывать при планировании операции, что ослепший от осколочного ранения в голову сержант Кокорин будет кидать гранаты на слух? Что ходячие раненые могут встать и пойти в штыковую контратаку? А неходячие — с ампутированными ступнями — поползут за ними вслед…

И егеря побежали. Слишком это страшно, видеть, как на тебя бежит — бежит? ковыляет, шатаясь! — русский десантник, обнаженный по пояс, со свежеокровавленными бинтами груди, а по подбородку стекает красная струйка из разорванного пулей рта. И блестит тесак винтовки, ходящей ходуном в ослабевших руках. Это страшно. Правда, страшно. Кажется, что прав был великий Фридрих — убей, а потом толкни. Иначе русский не упадет.

И немцы отступили.

И только после этого техник-интендант третьего ранга Наталья Довгаль бросилась туда, где осталась Вера.

Но там ее не было. Снег на поляне был истоптан, кое-где рябиной краснели капли крови.

— В плен попала… — сказал кто-то за спиной.

И напрасно Наташка кричала на бойцов, плакала, рыдала, уговаривала…

Без приказа Тарасова комендантский взвод не мог оставить базу. А комбриг вернулся только к вечеру. Усталый и подавленный. Как и вся бригада. Равнодушно выслушал Наталью и…

— Вернитесь в расположение своего батальона.

А потом отвернулся.

Наташка полночи проревела, уткнувшись в плечо Димке. Она не знала, что было ещё не поздно… И это хорошо, что не знала…

…Вера не успела даже натянуть ватные штаны, когда прямо перед ней выскочил немец, и сразу прицелился ей в лицо. Но опустил ствол и заржал во всю пасть, обнажив желтые, прокуренные зубы:

— Дитрих! Тут баба русская ссыт!

— Хватай ее!

А потом началась пальба.

— Наташка, беги! — завизжала она, но тут же была сбита ударом кулака в лицо и потеряла сознание.

А пришла в себя на полу в какой-то избе. От пинка под ребра:

— Приехали, большевистская шлюха! — над ней, склонившись, стоял тот самый немец с лошадиными зубами. — Не люблю трахать бесчувственных девок. Надеюсь, ты горячая кобылка? Не разочаруешь нас?

Ответом ему был гогот других солдат.

Немец подхватил ее и поставил, привалил к стене. А потом достал нож.

— Юрген, не режь ее! Я мертвых баб не люблю! — крикнул кто-то из немцев.

— Заткнись, Дитрих! Я знаю, что делаю!

А потом стал срезать с нее одежду. Она дернулась было, но получила крепкую пощечину

Она закрыла глаза, тихо сходя с ума от неизбежного кошмара…

— Как капуста! Смотри, сколько одежды! — засмеялся кто-то.

— Вот черт! Она вшивая! — отшатнулся сдиравший с нее белье немец.

— А мы ее помоем, Юрген!

С девчонки стащили остатки белья и потащили ее на улицу. Голую. Прикрывавшую себя только руками. Почему-то ей не плакалось и было тепло. Как тогда, в прошлом мае, когда она целовалась с Юркой, под только расцветшей сиренью, мама тогда ругалась до полночи, а она ведь только целовалась и ни-ни…

Ведро ледяной воды обожгло нежную девичью кожу. Потом ещё одно. И ещё. Со всех сторон. Но она все равно не плакала. Глаза ее смерзлись, как и сердце.

…- Юр, ты меня правда любишь?

— Правда! Вот сдам экзамены, пойдем к председателю — пусть расписывает!

— Может подождем до октября? Урожай соберем…

— Быстрее хочу…

— Торопыга ты мой…

…- Мой ее тщательнее, Юрген! Я не хочу от нее тиф подхватить!

Окатив ещё одним ведром ледяной, только что из колодца, воды немец удовлетворенно сказал:

— Ну вот, теперь она арийские тела не осквернит! Замерзла? Холодно? — пнул он ее по ноге.

Вера не ответила. Только упала на колени от удара.

— Какая торопливая! Потерпи! — немец схватил ее за волосы и потащил за собой в избу. Она больно ударилась лицом о дверной косяк. Но чувствовала не боль…

…Боли не было. Было так сладко, так счастливо, что… что слезы текли сами собой. Юрка, сильно испугавшись, утешал ее, гладил по мокрым щекам, целовал, шептал всякие глупости. Самая нежная ночь в году, самая короткая. Самая сумасшедшая. Русские женщины — самые целомудренные в мире. Слишком короткие ночи летом. Слишком холодные — зимой. Но только не сегодня, только не сегодня.

— Хороший мой, иди ко мне…

— Иди сюда, шлюха! — немец нагнул ее, навалив голой грудью на стол, залязгав пряжками за спиной. Потом навалился телом, прижав к клеенчатой скатерти. Она услышала табачное, зловонное дыхание, открыла глаза и… Увидела брошенный кем-то тесак, с налипшими на него кусочками тушёнки. Свиной? Говяжей? Она схватила этот тесак и молча ударила себя в низ живота, пробив самую нежную свою плоть. Тесак пробил ее и воткнулся в самое вонючее немецкое место.

Убивали ее долго. Сначала просто пинали, потом вытащили на мороз, отрезали тем же тесаком груди, завернули руки за спину и так подвесили. Потом…

А она улыбалась беззубым ртом.

Она вернулась в ту ночь — с двадцать второго на двадцать третье июня. Мама утром не ругалась, когда Вера провожала Юрку на фронт. Мама плакала. Как плакала и в октябре, когда Вера ушла добровольцем. Говорила, что у войны не женское лицо.