Проповедник - Камилла Лэкберг

У нее защипало в глазах от воспоминаний о своем отце, которому так и не довелось увидеть внука, точно так же, как и ее матери. Хотя ее мать никогда особенно не интересовалась своими дочерьми, и Эрика могла предполагать, что ее ребенок тоже вряд ли вызвал бы у нее какие-то горячие чувства. Скорее всего, она вела бы себя так же ненатурально, как с детьми Анны: обнимала их и тетёшкала, только когда этого требовали обстоятельства. Эрика почувствовала комок в горле от горьких воспоминаний, но заставила себя успокоиться. Иногда на нее находило какое-то помрачение, и она боялась, что так же, как ее мать Елей, будет считать материнство обременительной обязанностью. Эрика опасалась, что может превратиться в такую же холодную, неприступную мать, как ее собственная. Простая логика говорила ей, что все это глупости и об этом не стоит даже думать, но ее страх не поддавался логике и по-прежнему присутствовал в ней. Но с другой стороны, Анна стала нежной и любящей матерью для Эммы и Адриана, так почему у нее должно быть по-другому? — успокаивала себя Эрика. Она, по крайней мере, выбрала хорошего отца для ребенка. И Эрика посмотрела на Патрика. Его спокойствие и осторожность великолепно дополняли ее собственную беспокойную натуру, чего она раньше ни в ком не находила. Патрик будет замечательным отцом.

Они пристали к берегу в маленькой закрытой бухточке и разложили полотенца на холодных камнях. Как она тосковала по этому, когда жила в Стокгольме. Стокгольмские шхеры совершенно другие, с настоящим лесом и множеством растительности, но у Эрики от них возникало ощущение какого-то душного каменного нагромождения.

Жители западного побережья называли их косматыми задницами Нептуна. Шхеры там отличались разительно: скупые, простые и от этого очень чистые и прозрачные. В розовых и серых гранитных камнях отражались водяные блики и красиво — до того, что щемило сердце, — уходили к горизонту четко прочерченными силуэтами на фоне безоблачного неба. Маленькие цветы в углублениях и расщелинах скал были единственными растениями на островах, и скупость природы полностью проявляла их неброскую красоту. Эрика закрыла глаза и почувствовала, что засыпает. Ее баюкал легкий тихий мерный шум волн и едва слышное постукивание пришвартованного поблизости катера.

Ее осторожно разбудил Патрик, Эрика сначала даже не поняла, где она. Резкий солнечный свет ослепил ее и заставил зажмуриться. Когда через несколько секунд она опять открыла глаза, Патрик виделся как темная тень, возвышающаяся над ней. Когда Эрика проснулась полностью, она поняла, что проспала почти два часа, и почувствовала, что очень не против перекусить.

Они налили горячий кофе из термоса в большие кружки, достали захваченные из дома булочки с корицей. Здесь, на острове, еда казалась необыкновенно вкусной, и они пили кофе с наслаждением. Эрика не удержалась и попробовала заговорить на запретную тему.

— Как на самом деле движется расследование?

— Да так себе — как у русских коммунистов: шаг вперед, два шага назад.

Патрик не стал продолжать: он явно не хотел, чтобы малоприятные обстоятельства его работы вторглись сейчас сюда и нарушили залитый солнцем покой. Но Эрику разбирало любопытство, и она опять попробовала разузнать побольше:

— А ты извлек что-нибудь полезное из статей, которые я нашла? И не считаешь ли ты, что все это связано с семьей Хульт? Или, может быть, ты думаешь, что Йоханнесу просто не повезло и он влип во все это совершенно случайно?

Патрик вздохнул и покрутил кружку в ладонях.

— Если б я только знал. По моим ощущениям, вся эта хультовская семейка — какое-то чертово осиное гнездо, и ворошить их семейные коллизии мне бы совсем не хотелось. Но что-то с ними не так, хотя нельзя сказать, связано это с убийством или нет. Может быть, мне еще мешает мысль: а вдруг действительно и мы, полиция, приложили руку к смерти невиновного человека. Хотя, конечно, я предпочитаю думать, что мы здесь совершенно ни при чем. Свидетельство Габриэля, как ни посмотри, стало единственным значимым показанием, когда пропали девушки. Но мы не можем концентрироваться только на них, поиск надо вести широко, во всех направлениях. — Патрик помолчал и сказал через несколько секунд: — Я совсем не хочу об этом говорить. Все, что мне сейчас надо, — это полностью отключиться от всего, что связано с убийством, и подумать о чем-нибудь другом, более приятном.

Эрика кивнула:

— Обещаю, я больше не буду спрашивать. Еще булочку?

Патрик не стал отказываться, они еще полежали и позагорали, а потом, посмотрев на часы, увидели, что пора возвращаться домой и готовиться к приходу гостей. В последний момент они решили пригласить отца Патрика с женой, так что кроме детей на гриль ожидалось восемь взрослых.

По выходным Габриэль не находил себе места. Когда наступал перерыв в работе, ему оставалось только ждать. Проблема заключалась в том, что он не знал, чем заняться в свободное время. Работа была его жизнью, и, помимо нее, ничто не представляло для него интереса. Его не тянуло к общению с женой, дети не принимались в расчет — возможно, только статус Линды вызывал некую неясность. Как следствие, он обычно забирался в свой кабинет и зарывался в бухгалтерские книги, погружаясь в захватывающий мир цифр. И не нужно быть гением, чтобы понять, откуда в Габриэле появилась жажда покоя и порядка. Для себя Габриэль уже давно объяснил это хаосом и неустроенностью детства, но прошлое представлялось ему таким предметом, в котором он совершенно не хотел копаться. Это служило вполне логичным объяснением, поэтому первоначальные причины он считал мелкими или незначительными.

То время, когда они колесили по дорогам с Проповедником, он хотел бы забыть и пытался о нем не думать. Вспоминая детство, он всегда видел одну и ту же картину: не отца, а Проповедника — безликую пугающую фигуру, которая заполняла их дни кричащими, невнятно лепечущими истеричными людьми, мужчинами и женщинами, которые тянули к ним похожие на крючья руки. Они пытались дотронуться до него и Йоханнеса, чтобы те облегчили физические или психические страдания, одолевавшие этих воющих, шепчущих и просящих людей, будто у них с Йоханнесом был ответ на их мольбы. Прямая связь с Богом.

Йоханнес любил то время, он наслаждался вниманием и буквально расцветал в лучах славы. Иногда, как вспоминал Габриэль, он по вечерам с удивлением разглядывал свои руки, словно хотел понять, как и откуда появляется этакое диво.

Что касается Габриэля, то он почувствовал необыкновенную легкость после того, как дар его покинул. Йоханнес, напротив, был безутешен, он никак не мог смириться с тем, что теперь он всего лишь обычный мальчик, без своего особого дара, просто мальчик, как все. Он плакал и молил Проповедника помочь вернуть дар, но их отец лишь коротко объяснил им, что прежняя жизнь кончилась: теперь все будет по-другому и не под силу разуму человека постижение путей Господних.

Когда они переехали сюда, в усадьбу на окраине Фьельбаки, Проповедник стал Эфроимом, но не отцом, в глазах Габриэля. Зато здешняя жизнь полюбилась Габриэлю с первой секунды. Они с отцом не стали ближе, его фаворитом продолжал оставаться Йоханнес, но тем не менее Габриэль чувствовал себя здесь спокойно, он обрел дом — место, где можно жить постоянно, размеренно и упорядоченно. Жить по часам, как обычные люди, ходить в школу. Он любил усадьбу и мечтал о том дне, когда станет ухаживать за всем сам — так, как считает нужным. Он знал, что будет управлять хозяйством лучше, чем Эфроим и Йоханнес, и молился по вечерам, чтобы отец не сделал глупость и не завещал усадьбу своему любимому сыну, когда они вырастут. Для него не имело особого значения то, что Йоханнес получал всю любовь и внимание, лишь бы только ему, Габриэлю, досталось поместье.

Так и вышло. Все сбылось, но не так, как он себе представлял. В его внутреннем мире продолжал жить Йоханнес. До того как он умер, Габриэль не понимал, насколько сильно он нуждается в своем беспечном брате — хотя бы для того, чтобы беспокоиться о нем и раздражаться на него. По-другому просто не могло быть. Он настаивал на том, чтобы Лаине не рассказывала полиции, как Йохан и Роберт швыряли камни в окна. Признаться, его самого удивила эта просьба. Может быть, он начал терять свою приверженность закону и порядку или не вполне осознанно хотел скрыть это ради чести семьи, — Габриэль не знал. Но потом, задним числом, был только благодарен Лаине за то, что она воспротивилась ему и все сама рассказала полиции, и это тоже его удивило. Он привык считать жену чем-то вроде кисло-хныкающего, никогда не улыбающегося, движущегося предмета обстановки, всегда согласно кивающего, как китайский болванчик. Он никогда не пытался рассматривать Лаине как человека со своей собственной волей и желаниями и был поражен язвительностью и духом противоречия, который ясно увидел в ее глазах. Это беспокоило Габриэля. Из-за всего, что произошло в последнее время, ему казалось, что его мир разваливается на части. А как человека, который ненавидел перемены, его пугала эта ужасная перспектива. Похоже, ему больше не удастся скрываться в цифрах.