Свет мой светлый - Владимир Детков

— Худо мне, девчата, не серчайте… Не могу я там нынче быть. Худо мне… В постель ложусь…

Должно, вид ее был не из лучших и голос искренне молил, что девчата недолго уговаривали и ушли.

А Полине и не надо было притворяться: бил ее нервный озноб. Легла в постель, одеялом стеганым укрылась — не проходит трясучка. Будто на стуже голая сидит.

А тут еще гармошка под самым окном запела.

Прибежавший с улицы братишка громким шепотом рассказывал Полине, что, выслушав послов, Иван вздохнул глубоко (Петруха показал как) и сказал: «Раз Поле неможется к нам выйти, тоды мы к ней заявимся всем миром». И повел хоровод к их двору.

В тот вечер деревня не слышала ни задорных девичьих перепевок, не вихрились пары в кругу. Пел один гармонист. Иван был человеком настроения, даже капризным порой. То играет без устали, веселит народ частушками, прибаутками, а то и вовсе мехов не растянет, сколько ни проси. Или же закатит такую похабщину, что уши вянут, и девчата, конечно, разбегаются.

В тот вечер под окнами Полины Иван пел страдания… И не как обычно, в ряде веселых шуточных песен, когда страдал только голос, театрально обозначая трагедию ли от внезапной смерти любимой, печаль ли от разлуки влюбленных, неистовство ли души от коварной измены.

Необъяснимая тягучая грусть, доходящая порой до острой болевой тоски, сквозила в каждом звуке, исторгаемом гармошкой. Она то скулила по-щенячьи, с подвывом, жалобно и бездомно, то просила, умоляла о чем-то своим полным чистым голосом, то гордо, непримиримо рыкала с угрозой и рыданьем.

Неотделим от нее был и голос Ивана, низкий, хрипловатый, западающий на высоких нотах. Но эти запады голоса, как прерывистое дыхание, совсем не портили песни, а как бы накладывали на нее ритм прихваченного болью сердца…

Было ли это очередным настроением привереды гармониста, случайно совпавшим с тайным событием минувшей ночи, или все же почуяла обнаженная Иванова душа истинную причину хвори своей избранницы, но печалилась она неподдельно, широко. Даже самые охочие порезвиться, покуражиться, поплясать, кому жалостные мелодии что оскомина на зубах, не посмели помешать ему. И кто знает, сколько девичьих сердец зашлось ревнивой завистью к Полине, в каких пересудах полоскалось имя ее. Да напрасно, скорее в сочувствии и защите нуждалась она в тот мучительно долгий песенный вечер…

Мать ходила по избе, поглядывала на безмолвно лежащую дочь и вздыхала. Петрушка сновал из хаты на улицу и обратно, принося одну и ту же безрадостную весть: «Сани нет».

Приниженная и обезволенная призраком вины своей, Полина, словно покаянная грешница, безропотно принимала на себя все роковые сюжеты песен с их недвусмысленно суровыми приговорами, которые в устах самолюбивого и гордого Ивана скорее звучали как предостережение и адресовались только ей. Полине тогда и в голову не могла прийти простая, как вздох, истина: по какому праву беспутный Иван взял над ней такую безоговорочную власть? Спросил ли он ее желание? Дала ли она ему хоть малейший повод? Нет, она казнилась и чувствовала себя одинокой, всеми осуждаемой и покинутой. Вот и Саня — единая надежда и опора, ее Саня — не пришел… И даже луна, неприметно возникшая в квадрате окошка, глядит отчужденно, будто и не кивала согласливо в прошлую ночь, не охраняла их с милым до самого рассвета…

А голос Ивана продолжал терзать душу. Да так, что и песня про «коробушку», которую он обычно пел с ухажерским подмигиванием, весело и разухабисто, вдруг прозвучала трагическим разоблачением. После слов ее ясновидящих: «Знает только ночь глубокая, как поладили они…» — Полина в испуге запахнулась с головой в одеяло, сжалась в комок, сдавила ладонями уши, не в силах больше слышать Иванов голос и гармошку, как молитву повторяя: «Саня, Санечка, где ты, милый мой, где…»

Но казнящие Ивановы песни не заглушались. Они звучали в ней самой еще долго, настигая во сне…

Утром, измученная и обессиленная, Полина отправила брата в Березовку за Саней с отчаянным напутствием: «Скажи — помру, если не придет».

Но вместо Сани пришли его родители. Они поговорили с матерью, а потом и ее позвали. Уколовшись о пристальный взгляд будущей свекрови, Полина нашла успокоительное расположение в добром прищуре глаз отца Сани и ему ответила свое тихое: «Да».

Со свадьбой решили поторопиться, чтобы молодые хоть немного пожили семьей, прежде чем Саня уйдет служить в армию.

«Отпел Иван свою касатку», — скажут потом на селе…

Свадьбу играли у Осокиных. Накрыли столы посреди двора, распахнули ворота — заходите, дорогие гости, званые и случайные. Среди незваных в самый разгар свадьбы заявился Иван Рылкин с неизменной гармошкой. И без того бледны и молчаливы были жених с невестой, а с появлением Ивана и вовсе омертвели. Но Иван вел себя внешне спокойно, честь по чести принял подношение, выпил за здоровье молодых, сел в стороне от стола на колоде и широко растянул мехи, огласив округу лихими звучными переборами. Григорий, средний из братьев Осокиных, игравший до этого на привезенном по случаю свадьбы трофейном аккордеоне, восхищенно улыбнулся Ивану и отставил свою «загармоничную» штуковину в сторону. Мол, дух в ней не тот, да и руки не те…

А Иван играл яро и без устали. Ему подносили стопку, он пил и снова играл, как на самой веселой вечерке. Только голоса не подавал и мрачнел все больше. Полина с тревогой поглядывала в его сторону и мысленно повторяла одно: «Что же будет? Что же будет?» Не верилось ей, что Рылкин так вот просто смирится.

И все же она проглядела.

Устали гости плясать и потянулись снова к столам, смолкла и гармошка. На минуту, не больше, выпал Иван из поля зрения. И что-то заставило ее оглянуться. А когда оглянулась, то и обмерла: Иван шел от сарая, держа в руках топор… Непроизвольный крик вырвался у Полины, и все застыли на месте. Лишь сосед Дмитрий Акимович Дранкин сделал два тяжелых шага навстречу Ивану, заслоняя собой молодых…

— Не балуй, Ваня… Не дури, — сказал он.

Но Иван, казалось, не видел никого перед собой. Не доходя несколько шагов до стола, он занес над головой топор и со всего маху секанул им по гармошке, стоявшей на колоде. Коротко ойкнула на высокой ноте гармошка и разлетелась на несколько частей. Бросил Иван топор. С безумным взглядом (о, как хорошо помнит Полина этот взгляд!) и дрожащими руками к столу подошел.

— Это не я ее… Поля… — сказал, указывая рукой в сторону гармошки. — Это ты душу мою…

Взял со стола чей-то стакан с недопитой водкой. «За здоровье молодых!» — зловеще крикнул и хотел выпить одним глотком, но поперхнулся, закашлялся. И сквозь кашель выкрикивал истерично: «Будет вам здоровье… будет… Только счастья не ждите!» Ухватился за край стола, собираясь опрокинуть его, да тут Ивана самого подхватили дюжие руки и понесли со двора.

А он впал в истерику, бился ногами, как дите капризное, визжал и рыдал в беспамятстве. Успенские ребята погрузили его на телегу и отвезли домой.

Полине тогда казалось, что все пропало и такого позора ей вовек не пережить. Она сидела ни жива ни мертва, не поднимая глаз, уверенная, что все с презрительным Осуждением смотрят на нее и вот-вот раздадутся голоса, изгоняющие ее в тартарары.

И голос раздался.

Первой нашлась Дуняша Дранкина. Она справедливо чувствовала себя здесь не сторонней, опираясь спиной на родной плетень. Попросила чарки наполнить и слово держала:

— Свадьба — та же ярмарка, да один-разъединственный товар на ней, за который хоть и не сполна, но вперед уплачено. Бесценный товар — краса невеста, а и плата высокая — любовь жениха, ясна сокола, безоглядная. Нашелся еще один Иван-купец, свою цену выказал. Все мы видели, что любовь с человеком делает. Крепко взяла, ничего не скажешь. Однако хоть красна цена, да не она… Нам глядеть — мука, а жениху наука: люби сильней и верней до последних дверей… С тем и «горько-о»!

Увидела Полина склоненное к ней бледное лицо Сани и подумала: слышал ли он, понял ли все, о чем говорила Дуняша, спасая их главный праздник от позора?

А потом Дуняша запела. Многие подхватили. Но Полина видела и слышала только Дуняшу. Эх, как она пела, как цвела душа ее! А вместе с ней и Полина словно вызволялась, восходила душой из темного колодца, куда столкнул ее необузданный Иван. И когда молодые прощались с гостями, Полина не удержалась, бросилась на шею Дуняше да и разрыдалась благодарно и с облегчением.

С тех пор Дранкины им вроде за крестных стали.

«Не сошлось по-Дуняшиному, не сошлось… — думала Полина, покидая уже в сумерках отавное местечко, так всколыхнувшее душу ее. — Выходит, пересилило Иваново заклятье — «здоровы будете, да счастья не ждите…». А то спросить его, кто дал тебе право швырять такие лютые слова людям в день их заглавный? Не было права такого. Не любовь в тебе кричала тогда, а обида гордецкая. Как же, не по-твоему вышло. Пометил для себя несмышлену — будто дерево, а срубил другой… Вот и взвился… А хоть бы спытал когда — люб ли сам? Да и любил ли? Нечего сказать, хороша любовь — спроваживал домой — «Спи спокойно, моя ягодка», — а сам с очередной зазнобой шел миловаться…» — серчала Полина на Ивана задним числом и судила вовсе не за свадебное буйство, которое еще можно было понять — мол, с обиды, с отчаянья и спьяну, наконец. Она тогда даже жалела его. И долго в виноватых ходила: ведь так вышло, что из-за нее осталось село без гармошки и гармониста. Подался Иван в город.