Поля Елисейские - Василий Яновский

Как бы там ни было, но Злобин постепенно приобрел подавляющее влияние на эту дряхлею-щую и выживающую из ума чету. Вероятно, он ее пугал грядущей зимою: холодом, голодом, болезнями... А с другой стороны, борьба с дьяволом-коммунизмом, пайки, специальный поезд Берлин-Москва, эпоха Третьего Завета, новая вселенская церковь и, конечно, полное издание сочинений Мережковского в роскошном переплете. Влияние, любовь, ученики.

Догадки, догадки догадки... Но как же иначе объяснить глупость этого профессионального мудреца, слепо пошедшего за немецким чурбаном. Где хваленая интуиция Мережковского, его знание тайных путей и подводных царств, Атлантиды и горнего Ерусалима? Старичок этот мне всегда казался иллюстрацией к "Страшной мести" Гоголя.

Недаром на большом, сводном собрании, где выступал Мережковский вместе с Андре Жидом, французская молодежь весело кричала:

- Cadavre! Cadavre! Cadavre!*

* Труп! Труп! Труп! (франц.).

Гиппиус милостиво подавала свою сухую ручку гостям и, улыбаясь, говорила любезность: "А я вас читала сегодня" или "Хорошее стихотворение ваше..." Впрочем, кое-кому она молча совала лапку - почти с ожесточением. В общей сутолоке, среди перепутавшихся рук, прощаясь, Закович будто бы однажды поцеловал кисть Мережковского, чему последний отнюдь не удивился.

Беседуя, Гиппиус произносила имена св. Терезы маленькой или св. Иоанна Креста, точно дело касалось ее кузенов и кузин; то же о Третьем Завете или первородном грехе. Если бы Мереж-ковский не занимался метафизикой, а марксизмом или физиологией, то Зинаида Николаевна, веро-ятно, заигрывала бы с Энгельсом или цитировала бы Павлова. Несмотря на всю свою поэтическую самостоятельность, теологическую заинтересованность, это первично недоброе существо я рас-сматриваю в порядке "Душечки" Чехова. Повествовали о ее "ангельской" красоте в молодости; вероятно, это правда. Хотя я заметил, что такое рассказывают про многих темпераментных литературных старух. В мое время она уже была сухой, сгорбленной, вылинявшей, полуслепой, полуглухой ведьмой из немецкой сказки на стеклянных негнущихся ножках. (Что-то "ботничес-кое" все же оставалось в красках.) Страшно было вспомнить ее стишок: И я такая добрая, Влюблюсь - так присосусь. Как ласковая кобра, я, Ласкаясь обовьюсь"...

Она любила молодежь и поощряла некоторых поэтов; думаю, что многие ей должны быть благодарны. Из прозаиков бедняжка похвалила одного Фельзена (до прихода немцев, разумеется).

А затем немцы начали отступать, Мережковские остались одни. Даже "единомышленники" вроде Иванова скрылись, стараясь где-то застраховаться. Об этой поре гордая Гиппиус писала: "Одно утешенье осталось - Мамченко".

Так себе утешение...

Полагаю, что от стихов Гиппиус сохранится многое: больше, чем от декламации Мережков-ского. Но вообще что-то неестественное, духовно разлагающее характеризовало эту чету.

Раз на большом собрании не то "Зеленой лампы", не то "Чисел"... "Числа" в нашей жизни сменили "Зеленую лампу", как потом "Круг" вытеснил "Числа", но на стыках они некоторое время "перекрывали" друг друга. Итак, на большом собрании Иванович-Талин громил зарубеж-ную литературу, утверждая, что у нас осталось всего два стоящих писателя, но один устремлен исключительно в прошлое, а другой видит в жизни только дурное. Мережковский, председатель-ствовавший, оживился и начал расспрашивать: "Может быть, писатель, обращенный в прошлое, ищет там ответа на современные вопросы?"..и так далее, очевидно, полагая, что речь идет об авторе "Атлантиды" или "Леонардо да Винчи".

На что Талин с места крикнул:

- Меня заставляют назвать трех писателей, тогда как я имел в виду только двух: Бунина и Алданова.

И весь зал в ответ захлопал, заулюлюкал, завыл, на редкость единодушно ликуя. Алданов рядом со мною в тесном для него кресле беспокойно ерзал, вздыхая и оглядываясь.

- Видишь, а ты думал, что о тебе...- с грустной иронией отозвалась Гиппиус, сидевшая тоже на эстраде.

И серый, зеленый, согнутый Мережковский в продолжение нескольких минут вяло мямлил что-то такое, стараясь с честью выйти из неловкого положения. Было тяжело смотреть на него и противно - на ликующую толпу. Откуда эта стихийная радость всей аудитории? Почему такое всеобщее одобрение ловкому удару, нанесенному ниже пояса?

Я случайно видел Мережковского в церкви на рю Дарю. В будний день, пустой собор; и его сухое тельце в российской шубе с бобровым воротником похожее на высохшее насекомое или на парализованного зверька!.. Он долго лежал на полу, напоминая финальную сцену из лесков-ского "Чертогона".

Из старших у Мережковских бывали Керенский, Цетлин, изредка Алданов, Бунин и случай-ные иногородние паломники.

Присутствие Керенского создавало в гостиной всегда праздничную атмосферу. Я мог покляс-ться, что иногда различал лавровый венок на его голове, постриженной ежиком. Есть такие счаст-ливцы и неудачники, которые, как метеоры, как яркие кометы, проносятся по небосклону, остав-ляя необъяснимый, подчас незаслуженный след в сердцах. Такое чувство я испытывал при виде Керенского, Линдберга, Одена, Сирина, Джона Кеннеди, Поплавского, Вильде. Это тайна Падаю-щих Звезд, по-английски shooting stars.

Но стоило Александру Федоровичу открыть рот, и я начинал краснеть за него. Он был во власти стихийного потока: его несло, но неизвестно куда, и не на большой глубине. Он принадле-жал к породе "недогадывающихся": по-моему, он был попросту неумен.

Как случилось, что его выпустили "уговаривать" солдатскую или мужицкую Русь, для меня остается загадкой. Впрочем, возможно, что это объясняется глупостью, "недогадливостью" целой эпохи.

В ответ на одно такое мое высказывание он раз сказал мне: "Все, что теперь происходит в Европе и перемалывается ею десятки лет, началось в России, как в прологе к греческой трагедии, как в пантомиме, понятной зрителю только в конце представления. Если бы мы имели опыт того, что потом произошло в Италии или Германии, мы бы совсем иначе себя вели".

Я передаю его слова по памяти, но за общий смысл ручаюсь.

В Нью-Йорке мы с ним часто встречались на собраниях "Третьего часа" в тесной квартире Е.А. Извольской. Но он уже тогда начал хворать, прошел несколько операций, ослеп и неуклонно разрушался. Его партийные или идеологические друзья с ним постепенно разошлись, до того изменились его "взгляды". Если не ошибаюсь, кто-то его даже обвинил в антисемитизме.

Есть такой дом для стариков, выздоравливающих, Nursing Home. На углу 79-й улицы и Тре-тьей авеню. Туда поместили Керенского после его возвращения из Англии. Раз, очутившись в том районе, я решил наведаться к нему, в сущности, попрощаться. Мне назвали этаж и комнату и позволили подняться туда. В пустом широком коридоре не было никого. Я постучал и в ответ на хриплый возглас вошел.

- Кто это? - не то растерянно, не то испуганно.

Он сидел в кресле, с ногами, завернутыми в железнодорожный старомодный плед, и напря-женно смотрел в сторону двери, хотя я уже был в центре довольно большой светлой комнаты.

- Это Яновский!- крикнул я поспешно.- Зашел вас проведать.

- А! Нет. Я очень занят теперь.

- Понимаю. Я сейчас уйду. Вас часто оставляют здесь одного без присмотра?

С профессиональной точки зрения это граничило с преступлением.

- Нет, не часто. Она пошла что-то купить себе.

В связи с нашим журналом "Третий час" мне поручили собрать некоторые сведения относи-тельно одного эмигранта, который просился в сотрудники журнала и с которым Александр Федо-рович встречался в Мюнхене. Я задал ему соответствующий вопрос, и Керенский сразу оживился:

- О, это ужасный человек. Он не понимает, что нельзя американцам позволить так разгова-ривать с русскими. Он откровенно сознался: "Мне на все наплевать, я коплю деньги и хочу купить виллу в Италии. Все остальное меня не касается: делаю что приказывают"... Вот какой это тип!

- Как ваше здоровье, Александр Федорович!

- О, гораздо лучше. Я сделал ошибку, что поехал в Англию. Там они меня почти доконали.

- Можно вам как-нибудь позвонить, у меня еще есть вопросы к вам.

- Да-да, позвоните,- откровенно обрадовался он,- а теперь я занят,- и он повернул головку в сторону телефона, которого он достать рукой не мог и очевидно не собирался.

Его слова мне напомнили эпизод из жизни Салтыкова-Щедрина, который умирал от мучите-льной болезни, и когда к нему приходили с визитом , гости слышали, как он из соседней комнаты кричал слуге: "Занят, скажите, умирает". В коридоре я встретил сиделку-японку, ухаживавшую за Керенским многие годы. Я постарался объяснить ей, что для многих русских неудачников, вроде Горгулова, стрельнуть в Керенского было бы прямой "путевкой" к славе. Но японка меня не поняла или не поверила мне.

Бунин порой вызывал улыбку за чайным столом Мережковских, где спорили о Третьем Завете, о Прусте, о доктрине Трубадуров. Следует помнить, что Бунин был конкурентом Мереж-ковского по линии Нобелевской премии, и это не могло порождать добрых чувств. Он все реже заглядывал в эту гостиную.